Оттенки

— Есть люди, — продолжал молодой человек, — которые мало грешат и все-таки очень грешны. Другие же, наоборот, грешат все время, но при этом все равно остаются праведниками. Вы, вероятно, обратили внимание — когда надо привести пример безгрешности, обычно вспоминают о детях, но замечали ли вы, как злы дети? Злы и в то же время праведны, более того — святые, ибо никакое совершенное ими зло, никакой грех не пробуждает в них мук совести. Когда я был еще маленьким, — ну не то, чтобы маленьким, а так, уже парнишкой, даже заповеди наизусть знал, — да, в то время мне доставляло удовольствие причинять животным боль, мучить их. Я звал собаку играть только для того, чтобы сделать ей больно и послушать, как она завизжит. Эти жестокие игры не нравились собаке, она понимала, что я нарочно ее мучаю. Тогда я стал действовать хитрее: я старался сделать животному больно словно бы нечаянно. Собака думала, что я не виноват и продолжала со мною играть, она то и дело визжала, а я испытывал от этого радость. Мои сверстники поступали точно так же. Помню еще, как мы, мальчишки-пастухи, иной раз дубасили скотину, дубасили просто так, потому что хотелось — словно тюремщики или стражи какого-нибудь божественного порядка, — дубасили без всякого, даже малейшего повода, только ради развлечения. Бывало, схватим телку за хвост да начнем бить, соревнуемся, кто первым сумеет так ее ударить, чтобы она рванулась как следует, выдернула из наших рук свой хвост и — давай бог ноги. Но больше всего нам нравилось разорять птичьи гнезда, в особенности когда птенцы уже вылупились. Вначале мы опустошали все гнезда, какие только под руку попадались, но после того, как отец всыпал нам за это по первое число, сосредоточили свою деятельность на гнездах сорок и ворон. Родители велели нам сбивать с деревьев гнезда этих птиц до того, как из яиц вылупятся птенцы, потому что именно во время кормления птенцов вороны чинят разбой и грабеж, но мы поступали наперекор родительской воле: отыскав воронье гнездо, давали птицам высидеть птенцов, более того — давали птенцам подрасти так, чтобы они даже могли немного летать, и лишь тогда устраивали забаву. Вороны-родители с карканьем кружили над нами, птенцы разевали клювы и орали. Я еще и до сих пор не настолько умудрен жизненным опытом, чтобы холодно, с философским спокойствием вспоминать, как страшно мучили мы несчастных птиц, и, трезво все рассудив, делать из этого известные выводы относительно человеческой природы. Когда я читаю старинные книги по истории, мне часто вспоминаются мальчишки, радостные крики которых сливались с жалобным писком мучимых птенцов.

— Вот видите, девочки лучше мальчишек, они не способны на такую жестокость, — заметила Тикси.

— Вы так думаете? — возразил Кулно. — Нет, мы все стоили друг друга: мальчики мучили, девочки наблюдали, а то еще и подзадоривали нас.

— Фи, какой ужас! Это неправда!

— Это правда, и, если угодно, именно оттого это еще ужаснее. И вот что особенно интересно: после такой кровавой забавы мы, спокойные и счастливые, ложились в траву или в кустики голубики между кочками — отдохнуть, так как чувствовали себя несколько утомленными. По ночам мы спали сном праведников, даже без дурных видений. Только один из нас, мой младший братишка, после таких развлечений не мог ночью спокойно спать, он вскакивал с постели, плакал, кричал, вспоминал воронят. А другие только удивлялись: «Что ты, дурачок, плачешь!» — и в следующий раз ему позволялось присутствовать на празднике мучительства лишь с условием, что он не станет больше кричать ночью. Когда же он, несмотря на обещания, все же кричал и метался в постели, все над ним смеялись и считали, что он с придурью.

— И вы тоже мучили?

— А как же, и я тоже.

— И спокойно спали?

— Совершенно спокойно. Кому же хочется прослыть придурковатым.

Некоторое время Тикси и Кулно молчали, затем молодой человек сказал:

— Вы бы еще и теперь спали спокойно, такая вы праведная и святая.

— Как вы мои слова переиначиваете! Мне в тот раз было очень хорошо, и я сказала только то, что чувствовала, а теперь вы так все повернули, точно я только тем и занимаюсь, что воронят убиваю.

Девушка не то обиделась, не то опечалилась. А Кулно засмеялся.

— Вот видите, как превратно можно истолковать слова, — сказал он, и Тикси поняла, что все это лишь не очень удачная шутка. — Посмотрите туда, — Кулно показал рукою вдаль, — видите кустарник, что слева, а дальше, ближе к лесу, — поле, поглядите, как там лучится вода в лужах.

Они стояли на окраине города возле шоссе. Тут и там в канаву, булькая и сверкая, водопадами устремлялись ручейки.

— Мой родной хутор находится около реки, — продолжал Кулно. — Обычно оттуда не увидишь ничего, кроме сенных сараев да зеленого полотна полей, но весной, в половодье, река разливается морем, так что ставь паруса и — плыви, лети…

— А что, если попробовать пройти к лесу по краю канавы? — предложила девушка.

— Тут бы крылья иметь кстати, не то утонем в грязи. Но попытаться можно, ведь грязь-то эта весенняя, приятная грязь, чистая грязь.