Оттенки

Тийна все еще стояла в одной рубашке, держа на руках ребенка, и заплаканными глазами смотрела на дом, уже весь охваченный огнем. Лишь изредка, когда ветер отклонял пламя в сторону, можно было увидеть почерневший угол горницы или высокий остов избы. Юхан опустился на землю, старуха стояла рядом с ним. Оба не проронили ни слова, но в глазах их можно было прочесть одну и ту же мысль: во всем они винили молодых. Из глаз Мари все обильнее струились слезы, она уже не успевала их утирать.

К восходу солнца строения сгорели дотла, только каменные стены риги да печная труба, как черные призраки, возвышались над пожарищем. Начал накрапывать дождик. У тлеющих углей остались только резчики торфа да кадакаские хозяева. Все молчали. Вдруг Каарель, о чем-то вспомнив, закричал в испуге:

— А мальчишка где? Пастушонок?

Тут только спохватились, что пастушонка нигде нет. Стали его звать, но — тщетно. Мальчик спал на сеновале, значит, не успел спастись из огня. И в самом деле, его вскоре нашли под углями и пеплом.

И еще молчаливее стали несчастные погорельцы, еще больше потемнели их лица. Наконец Тийна горькими жалобами нарушила молчание.

— Как-нибудь справимся с бедой, — утешал ее Каарель. — Не плачь, лучше благодари бога, что сама не сгорела, как этот мальчонка.

— За что же его благодарить! Уж лучше бы сгореть, чем мерзнуть здесь голой с малым ребенком; кроме этой сорочки, ни единой тряпочки не осталось, — всхлипывала Тийна.

— Своя розга всегда больнее сечет, — сопя, промолвил старик.

— Ну конечно, сперва нанимают батрака, потом с ним ссорятся, а потом еще и рабочих пускают в дом! Огонь ведь не ветром занесло и не с неба он упал, это дело человеческих рук, — поддержала его старуха.

— Если бы в доме загорелось, другое дело, а то ведь с амбара началось… — добавил старик.

— Да нас ведь и дома не было, — оправдывался один из рабочих.

— У нас тоже все сгорело, как и у вас, — заметил другой.

— Нашей вины тут нет — занялось от амбара, — отрезала старуха.

Слово за слово, дальше-больше, и дело кончилось тем, что рабочие, обозлившись, ушли из Кадака.

— Беда сама не приходит, всегда человек виновен, — рассуждала старуха после ухода рабочих. — Хутора у многих есть, а про пожары что-то не слыхать. Надо самим быть поосторожнее.

— Какая может быть осторожность при таком несчастном случае, — ответил Каарель. — Мы ведь часов до одиннадцати не ложились, все было в порядке, постояльцев тоже дома не было…

— Постояльцев тоже дома не было… — повторила старуха. — А что из того, что их не было дома! Не надо было нанимать батрака и брать людей на квартиру, была бы у нас крыша над головой, а теперь — корчись да мерзни, как блоха у мокрого пса в шерсти.

— Мама, ты опять начинаешь, — умоляюще сказала Тийна, стараясь унять раскричавшегося ребенка.

— Незачем и начинать, у нас уже давно начато. Мы ли вас не отговаривали, да разве вы послушаетесь. Затвердили одно: ах, что вы, старики, такое говорите! Вот и получили по заслугам, иди теперь с сумой по миру. Ох, и не хотелось мне отдавать вам хутор, а потом думаю — пускай возьмут, попытают счастья, авось образумятся. Ну вот, теперь бог помог, сами видите, куда завело ваше умничанье.

— Странно ты рассуждаешь, мать. Как будто здесь умом поможешь. Раз вы такие умные, сделали бы так, чтоб пожара не было; у вас ведь убыток еще больше, чем у нас, — сказал Каарель.

— Насчет убытков — это мы еще поглядим, — возразила старуха. — Мы дали вам усадьбу со всем добром и со всем добром можем потребовать, а откуда вы его возьмете — это нас не касается. Нам из-за чужой глупости класть зубы на полку и по-медвежьи лапу сосать тоже неохота. Довольно я натерпелась из-за вашей дури да из-за своего старика. Хватит! Не смотрите, что я старая, — я еще из вас эту дурь выбью.

Надвинулись густые тучи, дождь зачастил сильнее. Капли, шипя, падали на угли и облачками пара поднимались вверх. Ветер, затихший было на время, снова набрал силы, зашумел в березняке и погнал по полю желтые листья.

— Ты можешь человека с ума свести своей вечной бранью, — раздраженно заговорил Каарель, повышая голос. — Мало того, что мы остались босы и голы, так еще твои издевательства слушай. И за что! Сама посмотри: дочь твоя сидит голая, в одной рубахе, зубами от холода щелкает, ребенок совсем окоченел, только материнская грудь его согревает. Вон на земле куча лохмотьев — все, что у нас осталось. А ведь каждый из нас мог бы кое-что спасти. Так нет же — суетятся, как безголовые куры. Жизни не жалеют — тащат из огня всякий хлам, а что поценнее — оставляют. Да какого черта вы нас разбудили, если мы у вас — точно бельмо на глазу, только и знаете, что нас грызть. Оставили бы нас в огне, а сами вылезли бы в окошко; бранились бы себе теперь спокойно вдвоем. Вон пастушонок лежит, весь черный, может, будешь его бранить, что он по своей молодости да по глупости сгорел? Понять не могу, есть у тебя сердце человеческое или нет?

— Ах, ты опять бранишься, слова не даешь сказать! Ну, погоди же, придет время еще почище, бог поможет обломать твое упрямство, — угрожающе говорила теща.