Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Разговор этот только со стороны мог показаться малоосмысленным, на самом деле все обстояло иначе: Лида давно сказала себе, что Егор Ильич есть мужчина ее жизни и, пока другая какая-нибудь не подхватила его и не женила на себе, как это очень часто происходит на «Мосфильме», нужно приложить все силы, но добиться своего. То, что в отношениях между Марьяной и вторым режиссером наступили какие-то сложности, было понятно, но в чем состояли эти сложности, никто не знал. Пичугину было не так-то просто разгадать, а Мячин вдруг разом освободился от своих мальчишеских повадок, стал резким, начальственным, просто диктатор.

Вчера он, например, собрал всю группу и сообщил, что намерен сдать фильм за неделю. Посмотрев на его лицо и на глаза, налившиеся тихим бешенством, спорить не стали. За неделю так за неделю. Тем более что Пронин тоже почему-то очень торопил. Но там, «наверху», никогда не понятно: то вдруг свистопляска, то все заморожено. Никто, кстати, не знал и того, что происходит на даче Кривицких и в каком состоянии пребывает главный режиссер. Дошли слухи, что ему изменила жена, но их отвергли за полной нелепостью. Надежда Кривицкая была влюблена в Федора Андреича как кошка. Это во-первых, во-вторых, она всего три месяца назад родила ему дочку, и, наконец, произошла эта самая «измена» якобы во время недавней вечеринки у Хрусталевых, а как там кому изменить, если квартира коммунальная, комнат хрусталевских — всего две и в маленькой уже дрыхла тринадцатилетняя Аська?

Слава богу, что никто не видел всей картины жизни на даче Кривицких, поскольку картина была безотрадной: Федор Андреич пил водку с самого утра и до глубокого вечера, ясности рассудка при этом не утрачивал, а речь его стала проста и свободна. Когда робкая Надежда просила его, скажем, позавтракать «сырничком», Федор Андреич делал гримасу омерзения и, очень похоже передразнивая ее, переспрашивал:

— Сырничком? А «этим» не хочешь?

И смачно показывал кукиш. Темой их супружеских бесед стало обсуждение того, что ни одна женщина не достойна ни одного, пусть даже и совсем никудышнего мужчины.

— Есть мать, — говорил Федор Андреич, дрожащими руками наполняя стопку, — а есть, Надя, курва б..! Я думал: ты — мать…

— А я, Федя?

— Курва б..! — с пугающим восторгом, уверенно восклицал он. — Ты, Надя, такая, как все! Я-то думал…

— Но я ж ничего! Просто поговорила…

— Ты поговорила? О чем?

— Ну… О музыке…

— О музыке? — Он запрокидывал голову. — Да если бы, Наденька, я не вошел… Да он бы тебя уже за жопу схватил!

Молодая жена его начинала гулко рыдать, и на этом разговор обрывался. Не подействовало на Федора Андреича даже то, что позвонил сам директор «Мосфильма» Пронин и грозно сказал в телефон, что на следующей неделе в Москву приезжает итальянская киногруппа во главе с самой Софи Лорен и итальянские товарищи намереваются заглянуть к режиссеру Кривицкому на съемки, а еще лучше было бы показать итальянским товарищам уже смонтированный фильм и обсудить, так сказать, перспективы совместной работы. Такой вот есть план. Федор Андреич Кривицкий директора «Мосфильма» товарища Пронина выслушал, не проронив ни слова, и опять припал к бутылке.

А дальше события завертелись так, что даже у птиц, всегда очень громко кричавших в деревьях на обширной территории «Мосфильма», появилась удивленная интонация. Теперь они словно кричали друг другу: «Да что вы? Не верю! Не верю!»

— Как это случилось? Когда? Почему?

— А он что сказал? А она что сказала?

Началось с того, что в пятницу вечером на съемочной площадке, где разгорелась ругань между режиссером Мячиным и оператором Хрусталевым, не сумевшими договориться, как лучше снять танец счастливых колхозников с дачниками-горожанами, — именно в этот, самый что ни на есть острый момент появился на съемочной площадке сильно выпивший следователь Цанин с двумя неизвестными. И ругань закончилась как не бывало. Хрусталев очень сильно побледнел и даже вдруг посмотрел на свою жену каким-то детским испуганным взглядом, нисколько ему не свойственным, а Мячин напрягся и, выхватив из кармана очки, надел их, что случалось только в самых исключительных случаях.

— Творите, друзья мои, творите! — фамильярно заговорил Цанин. — А я вот подумал: пойду загляну, проведаю, как там родное искусство. И вижу, что в полном, полнейшем порядке! И так на душе стало мне хорошо… Дай, думаю…

— Мы с коллегами, — ледяным голосом произнес Хрусталев, — целый день очень напряженно работали. Сейчас время позднее, все мы устали. Хочется доснять последнюю сцену и разойтись по домам. Вы нам, мягко говоря, помешали.

— Кому это я помешал? — покрываясь малиновыми пятнами, спросил Цанин.

— Хотя бы вот мне, — пояснил Хрусталев.

Цанин зажал рукой правый бок и, брызгая слюной, взорвался вдруг так, что все оторопели:

— Тебе, сосунку, помешал, а? Тебе? Да я тебя, суку, всего насквозь вижу! Ты думаешь, кто ты? А я знаю кто! Говно ты на палочке! Трус и предатель! Ты думал, за папочку спрятался, а? Другие пошли воевать, а ты спрятался?