Оттепель как неповиновение

Если рукопись моей прозы свободна, то передайте ее, пожалуйста, Зине. Если Вам или Коме, или кому-нибудь из Ваших хочется кому-нибудь ее показать, держите сколько хотите[132].

Из письма Марине Баранович от 15 сентября 1955 года:

Нельзя ли было бы из двух Ваших экземпляров дать один на быстрое срочное прочтение интересующимся и достойным, т. е. заслуживающим этой Вашей милости <…>. Это – Журавлевская группа, т. е. он, Аля, с которой Вы познакомились и страшно полюбились ей, ее тетя и все, кого они придумают[133].

Можно было просто «с улицы» позвонить ему, – как это сделала Татьяна Эрастова, еще школьница, – заехать на Лаврушинский, взять на несколько месяцев одну из папок, и он, получая ее назад, спросит:

– Да, а книгу у вас все время читали, она зря не лежала?

– Ну что вы! Все читали! (Т. 11. С. 567).

Ариадна Эфрон Пастернаку от 26 октября 1955 года:

Ко мне приходила одна очень милая окололитературная девушка, мамина почитательница и подражательница, она, кстати, говорила мне, что у ее знакомых «ребят» (тоже почитателей и подражателей) уже есть экземпляры твоего романа, что они у кого-то достали и перепечатали – не знаю, как это может быть?[134]

И вот еще, уже из воспоминаний Михаила Поливанова:

Наше поколение, поколение, прочитавшее «Доктора Живаго» в пятидесятые годы, никогда не уйдет от формообразующего влияния его идей. <…>

Нас было не так много в то первое время, читавших уже роман, и это сразу ставило нас в особые, доверительные отношения. Я вспоминаю, как году в 1949 зимой, на концерте Рихтера в зале Клуба ЗИС, в перерыве меня познакомили с молодой женщиной, немного старше меня, объяснив ей, что я тоже читал «Доктора Живаго». Ее первый вопрос был, а как я отношусь к христианским идеям романа и не вызывают ли они у меня протеста (Т. 11. С. 467).

Но дадим, наконец, слово и самому Пастернаку:

<…> я почувствовал, что только мириться с административной росписью сужденного я больше не состоянии и что сверх покорности (пусть и в смехотворно малых размерах) надо делать что-то дорогое и свое, и в более рискованной, чем бывало, степени попробовал выйти на публику. «Рискованной» я сказал в том смысле, что я ждал от этого только неудачи и эстрадного провала. И представь себе, это принесло одни радости. На моем скромном примере я узнал, какое великое множество людей и сейчас расположено в пользу всего стоящего и серьезного (Т. 9. С. 398).

Так – в письме Сергею Дурылину от 29 июня 1945 года – сказано Пастернаком еще не о «Докторе Живаго». Но к роману применимо еще в большей мере.

И что это как не первый в Советской России самиздат или, здесь уместнее воспользоваться изначальной формулой Николая Глазкова, самсебяиздат?

4

Объясняемый не столько авторским нетерпением, сколько тем, что, по словам Исайи Берлина, встречавшегося с Пастернаком летом 1956 года, «в 1956 году его отчуждение от политического режима, господствовавшего в его стране, было полным и бескомпромиссным»[135].

И постепенно окрепло ощущение, что этому политическому режиму его роман не просто не нужен – он ему враждебен.