Отторжение

Слово “папа” не употреблялось. Может, иногда оно и звучало, но вряд ли что-то значило. Когда Салли утром спускалась позавтракать, Видаль уже сидел за столом, читал газету и, как всегда, саркастически хмыкал, переворачивая очередную страницу. Как-то раз она сосчитала хмыканья: тридцать два. Этот доброжелательный чужак почти все время молчит. Вот именно: доброжелательный чужак. Не более того.

Летом сестры ездили в Херн-Бэй и каждый день ходили на пляж. Брали с собой корзинки с едой. Иногда приезжала тетя Элси, привозила веселого, в ярких рыжих пятнах терьера Спотти. Замечательные поездки, но Видаль никогда с ними не ездил.

У Риты теперь было все, о чем она мечтала, – дом с садом, ребенок. Ее называли миссис Коэнка – что еще надо? Каждый понедельник, утром, когда Видалю надо было возвращаться на работу и в другой дом, он оставлял деньги на неделю. Рита старалась использовать их максимально экономно, вела тщательный учет – могла представить список расходов в любую минуту, если бы он пожелал.

Все хорошо. Создала семью. Есть муж. Есть ребенок. Ребенок, муж, семья. Она повторяла эту мантру чуть не каждый день. Уже почти поверила, но в глубине души понимала: коротко и исчерпывающе переформулированная правда скрывает глубинную ложь.

Никто ничего не спрашивал. С чего бы? Он не появлялся целую неделю – ну и что? А другие мужья? После работы в паб или на футбол. Никто и никогда не задал ни единого вопроса, но она-то знала: Видаль идет не в паб и не на футбол. Он идет домой к матери, Флоре Коэнке, в большой дом, где кроме них живет еще брат Морис с женой и тремя детьми. Каждое утро, с понедельника по пятницу, Видаль сидит на Мелроуз-Террас, читает газеты и хмыкает за чтением самое малое тридцать раз, и каждое утро его напутствует мать – на ладино, разумеется. Bivas, kreskas, engrandeskas, komo un peshiko en aguas freskas! Живите и размножайтесь как рыбы в чистой воде. Аминь!

Видаль просто не мог рассказать матери о существовании Риты. Ни мать, ни община знать не должны. Никто не должен знать.

– А если бы у тебя родился сын? – как-то спросила Рита. В тот день она была особенно колюча. Ничего не могла с собой поделать. – Уж сыном-то ты наверняка бы похвастался? Или тоже нет?

Видаль, конечно, промолчал, но Рита была уверена: если бы вместо Салли родился мальчик, это стало бы для него смягчающим обстоятельством. Там, в его доме. Не просто смягчающим, а достаточным, чтобы выложить наконец карты на стол. Каждый раз, когда они снова ссорились, когда она снова протестовала против лжи, которой они себя окружили, лжи, отвратительный привкус которой отравлял ей жизнь, – каждый раз ее по-настоящему, близко к приступу рвоты, тошнило. Она проклинала свою мечту выйти замуж, успокоиться и создать семью. Проклинала сад, дом, дубовую аллею, соседей – все, что приходило на ум. Но львиная доля проклятий доставалась Видалю и его семье.

До вчерашнего дня хранила я этот секрет. Нет, не ради себя – ради дочерей. На них, если бы все раскрылось, осталось пожизненное клеймо незаконнорожденности.

Только в этот момент Рита сообразила, что так и стоит с граблями в руке, – и тут же поняла: порядком замерзла. Ажурный рисунок голых веток яблони четко выделяется на фоне сероватой зелени кустов кипарисовика. Лезвия листьев ириса растопырены, как у веера.

Некоторые любят море, озера, непредсказуемую игру красок на воде, их тянет к синему: голубеющие на горизонте горы, серо-сизые туманы, вечно меняющийся спектр земной атмосферы – от льдисто-голубого на рассвете до почти черного ультрамарина ночью. А между ними яркая голубизна дня, синий шатер, раскинутый над миром. Но для меня важнее земная зелень: пышные гортензии, упрямо пробивающийся на свет папоротник с его свернувшимися, похожими на эмбрионы, почками. Символы реальности жизни, я могу потрогать их руками. Шипы роз, колючки ежевики, ковер влажной травы, бутылочно-зеленый настороженный сумрак в лесу… неукротимое упорство. Упорство и настойчивость вечной, передающейся от листка к листку жизни. Это и есть главная сила зелени: упорство. И моя тоже.