Отторжение

Конечно, нельзя забывать про овраги. Надо суметь отработать даже в толпе. Только бы не насторожились наши «клиенты», не занервничали, увидев накачанных ребят около банковских автомобилей. Конечно, по шоссе вполне могут везти крупную сумму в валюте — в ту же сторону, куда едут и они. И, если повезёт, в последний день зимы с моих плеч свалится эта гора.

Начальство милостиво разрешило мне после задержания Ковьяра передать дело другому сотруднику, а самому уйти в отпуск. Наконец-то нужно заняться семейными делами. Я всё-таки человек, а не машина. А пока, чтобы не думать о доме, о детях, пытаюсь представить себе эти автомобили.

Конечно, всё предусмотреть нельзя. Мы имеем дело с такой публикой, которая может запросто швырнуть спецгранату, или сделать ещё какую-нибудь гадость. На всякий случай, все машины оснастили автоматической системой пожаротушения, защитили по максимуму. И всё равно на душе тревожно.

Я считаю, что мы подготовились очень хорошо. У всех автомобилей взрывобезопасные топливные баки. Импортные кондиционеры дают возможность бойцам не потеть и не зевать от недостатка кислорода. Кстати, это может сильно ослабить внимание. Дистанционное управление замками дверей и бойницы для ответной стрельбы понадобятся в случае осложнения обстановки.

Более оснащённые «тачки» мы не смогли найти, хотя для Ковьяра мало и бэтээров. Кто знает, о чём сумел узнать Никита Зосимович, кого и в чём он подозревает. Вполне вероятно, что не только мы приготовили для него сюрпризы, но и он — для нас.

Я поднялся с кресла последним в салоне, хоть и сидел ближе всех к выходу. Перед тем, как защёлкнуть замки кейса, проверил, всё ли на месте — карманный переводчик на восемь языков с часами и календарём, кожаный бумажник с множеством отделений, электронная записная книжка. А также карманный цветной телевизор «Касио». Много вещей на сегодня не нужно. В основном, это техника для получения и переработки информации.

А чемодан тащить незачем. Ужином меня накормят в Лахте, там же и на ночлег оставят. Утром первого марта я вылетаю в Москву и сразу еду для доклада к своему начальству. А сейчас я совсем мирный, безоружный. Пистолет остался в сейфе. И стараюсь забыть о нём, особенно ночами, когда боль стискивает сердце в комок, а тоска берёт за горло.

Я хватаюсь за воспоминания о детях, как утопающий — за соломинку. Только они, рождённые Вирой, могут уберечь меня от рокового поступка. Ради них нужно перетерпеть, найти в себе силы жить дальше. Вот сейчас я едва удержался, чтобы не открыть бумажник и не увидеть лицо жены на снимке. Я так люблю её — вместе с очками, с запавшими щеками, со скорбными складками у рта!

Она и в жизни почти не улыбалась, словно предчувствуя беду. Любовь и верность всегда идут рядом с горем и разлукой. Ровно десять лет прожили мы вместе. Я берёг жену, как умел. Ни разу не позволил себе повысить голос. Боялся за неё, понимая, что такое счастье долгим быть не может. Пылинки с Вирки сдувал, но не смог уберечь от страшной болезни.

Здесь я бессилен — это ведь не явный враг с оружием в руках. И даже не тайный — с хулой и клеветой на языке. Безжалостный невидимый убийца — дифтерийная бактерия Леффлера, образующая сильнейший токсин — оставила моих детей без матери, меня — без жены. Пусть я и называл себя бойцом невидимого фронта, сражаться с ней не смог, и проиграл. Я не мог вступиться за тебя, любимая, родная. Сдался сам и, главное, сдал тебя…

Я спустился по трапу, смаргивая слёзы, и сам удивился. Подумал — может, снег пошёл? Нет, тучи несутся на юг. И где-то там, за ними, моя жена Виринея, которой за месяц до кончины исполнилось тридцать четыре года. Я благодарен судьбе за то, что хотя бы Нонка ничего не понимает. А Лука и Фома застыли в горе, как замороженные. Боюсь, что это — психологический шок.

Не знаю, спят ли мои дети. До сих пор не удосужился узнать об этом у матери. Она приехала из Нижнего Новгорода сразу же после того, как я овдовел — одиннадцать дней назад. Все трое детей сидят дома. Они тоже переболели дифтерией в той или иной форме. Их часто водят в поликлинику — педиатры до сих пор боятся осложнений.

Мать пока управляется. Говорит, что соскучилась в Нижнем. По дому работу давно переделала, с соседями переругалась, дача сгорела, а новую сейчас не потянуть. Любимый сын Мишенька в армии, да ещё в Чечне! Вот горе-то — все глаза выплакала. Как там он? ведь зима, холодно, голодно. По телевизору показывают, как они, сердешные, мёрзнут в землянках средь полей. В сёла на постой не входят. Командиры выслуживаются перед чеченцами. А те отстреливают наших несчастных хлопчиков. За каждым углом — засада, под ногами — мины.

Всё делала мать, как в той знаменитой колыбельной — днём молилась, а по ночам гадала. Про «злого чечена» поёт Нонке на ночь с особым чувством. Как истая казачка, всегда про них слышать не могла, чтобы не сплюнуть. Но отныне все страхи позади. Двадцать третьего февраля Мишка явился в Москву. И не просто так, а по торжественному случаю. На следующий день в Кремле ему вручили боевой орден.