Отторжение

Я пытался собраться с силами, с духом — ведь от тяжких объяснений всё равно не уйти. Развязка близка. Когда задать вопрос — сейчас или минутой позже? В зависимости от того, что они скажут.

Внезапно мать обеими руками шлёпнула себя по коленям:

— Так вот, Лариса-то приехала и сказала, что детей не пустит с нами. Нонна опять кашляет, а у Фомочки насморк сильный. Старшенький школу нагоняет, аж по ночам сидит. Отстал сильно во время болезни…

Мать блеснула серёжками в ушах. Открыто, жарко улыбнулась — так умела только она одна. Потом с любовью взглянула на Михаила, погладила его по щеке, положила голову на плечо, всхлипнула.

Брат снисходительно хмыкнул:

— Мам, зачем? Что ты опять расквасилась?

— Ноннушка плакала, что к папе нельзя, и Фомочка — тоже. Но мы решили — правильно. В поездах сквозняки, а у них только глотошная прошла…

Мать говорила, не переставая шуршать бумагой и пластиковыми пакетами.

— Но куклу мы привезли. Ноннушка велела папе отдать. Ради тебя только и распростилась с любимицей!

Мать достала из сумки ту самую куклу Машу, о которой я упоминал сразу же после ранения. Так жалел, что мне не заполучить игрушку! И вот опять свершилось чудо — кукла у меня в руках. Брат удивлённо усмехнулся — мол, что это мужик так набросился на неё? Настолько по дочке стосковался?

Каюсь, не о Нонке я думал, а о другом ребёнке. Ведь принадлежала же кукла какой-то девочке. И вовек не найти её, чтобы вернуть отнятое. Вполне вероятно, что ребёнка уже и на свете-то нет. А Нонка спит в обнимку с этой куклой…

Мать сначала смотрела мягко, проникновенно. Умилялась, что я так дочку люблю. Отцам-то на детей всегда наплевать — только под ногами мешаются. А уж дочка-то всегда — лишний рот и будущий отрезанный ломоть. Когда я поцеловал куклу в лоб, мать удивлённо пошевелила своими прекрасными бровями. Это было уже вообще что-то новое для неё, совершенно непонятное.

Я изучил серебристое платьице, но ничего особенно не обнаружил. Жаль, что нет лупы, но обойдёмся и так. Это же вещественное доказательство! Волосы чистые, да и немудрено. Нока столько раз купала свою любимицу! Зря я драгоценное время теряю. Сейчас придёт медсестра и попросит посетителей удалиться. Но внутренний голос, или шестое чувство, властно требовали — ищи! Ещё не всё потеряно.

Я раздел куклу, слегка отогнул подвижно закреплённые на туловище ручки и ножки. Кукла смотрела на меня круглыми голубыми глазами, хлопала жёсткими ресницами при каждом наклоне. Я заторопился, опершись спиной на подушки. Проверил обе ноги, правую руку.

Мать всплеснула ладонями:

— Прошенька, сынок! Ищешь что-то, никак?…

Мишка с доброжелательной ленцой пояснил:

— Мам, он же фээскашник — бомбу ищет. Что, Прош, куколка могла взорваться?

Осторожно, чтобы ничего не смазать, я оттянул левую ручку куклы. И тут же обе мои раны словно ошпарило кипятком. Засаднило и лоб под повязкой. Я заметил бурый штришок. Видимо, внутри у куклы было немного жидкости, по цвету напоминавшей кровь. Жаль, что нет под рукой эксперта, который в два счёта выяснил бы происхождение этой жидкости! Впрочем, брат и сам может сказать, откуда у него игрушка. Он не особенно рефлексирует из-за своих подвигов.

— Игрушка в крови была? — спросил я равнодушно.

Брат мгновенно утратил домашнее спокойствие, метнул взгляд на мать, в упор посмотрел на меня. Я больше ничего не говорил. Мысленно просил медсестру дать нам возможность выяснить отношения. Мишка смотрел на меня как-то по-новому — будто на врага. Впрочем, таковыми мы теперь и были.

— Ты считаешь, что Нонка рада была бы такому подарку, если бы что-то понимала? Отвечай при матери, как мужику положено! Да?! Это кровь?…

— Да. — Брат сжал кулаки так, что они хрустнули.

Мать, приоткрыв рот от оторопи, переводила взгляд с меня на Мишку и обратно.

— Чья?

Мне казалось, что кукла ледяная, и от неё пахнет тленом. Я аккуратно завернул игрушку в пластиковый мешок, и пальцы мои дрожали.

— В одном доме взяли. Ещё кота плюшевого…

Видно, научили меня в органах технике допросов — солгать было нельзя. Мать ничего и не понимала. Она то жалко улыбалась, то кусала губы.

— Убили ребёнка?! — Я откинул одеяло, спустив ноги с постели. — Ну!..

— Не я убил. Друг гранату бросил, когда в дом входили.

Мишка смотрел на меня испуганными детскими глазами. Не серыми, а голубыми, как пятнадцать лет назад. Тогда он маршировал под новогодней ёлкой, с пластмассовым автоматом в руках и громко орал песню: «Раз-два-три-четыре-пять! Рано, рано помирать! Лучше будем пить-гулять, будем девок целовать!»

Эту песню любил голосить под хмельком его отец, Иван Самохин. После его гибели мать запретила даже вспоминать эти строчки — у неё перехватывало горло.

— Шевельнулось что-то в комнате. Мы подумали — а вдруг бандит? И, на всякий случай… Я думал, что там скотина. Бывает, в сенях прячут. Прошка, не убивал я! Они умерли уже.

— Кто «они»?

Меня тошнило, и боялся, что вырвет. Да, я убивал, но только взрослых мужчин, и обязательно вооружённых. Но бросить гранату за порог мирного дома я не смог бы под угрозой смертной казни.