Отторжение

Палата стала очень светлой — от халатов. Я уже не видел запотевшее окно. Под головой Мишки блестела большая лужа крови. Он уже не воскреснет — я умею убивать. А ведь, оказывается, я хотел этого уже давно! Только не было подходящего повода. Я ждал долго и, наконец, дождался. Брат убил брата, а виновата в этом мать. Она стыдилась меня, пыталась спрятать от подруг, даже когда я уже окончил университет и работал в КГБ. Зато Мишеньку, троечника и лентяя, готова была целовать и обнимать всё время.

Ни одно застолье не обходилось без Мишкиного пения под гармонь и ослепительной материнской улыбки. Да, я убил бы его всё равно. Пусть не сейчас, пусть позже, и по другому поводу. Слепая, страшная ревность, желание избавиться от счастливого соперника в борьбе за мать сжимала мне горло. Восемнадцать лет назад мне нужно было куда-то возвращаться из армии. Служить я ушёл прямо из интерната. Нигде меня не ждали, не скучали по мне. Не писали писем, не просили Бога за меня, не целовали фотографию.

Пусть это — низость и подлость, но я. потеряв жену, не мог допустить Мишкиного семейного счастья. И добро бы вырос любимчик справным мужиком! Тогда ладно, стерпел бы. А этот стал таким мерзавцем, что даже сейчас сводит скулы от ужаса. Лучше он не сделался бы, а только хуже.

Я будто бы снова видел, как мать качает синюю коляску в чёрную клетку и поёт Мишке свою любимую песню: «Как на грозный Терек выгнали казаки, выгнали казаки сорок тысяч лошадей…». Я, приехавший на побывку в Горький, лежу лицом в подушку, и завидую ему — грудному, желанному, полноправному члену семьи. А я должен провести там несколько дней на положении бедного родственника, которого только терпят. И перекрестятся с облегчением, наконец-то проводив на вокзал.

И в том году, и раньше, и позднее, я мог говорить, о чём угодно, делать всевозможные дела. Но думал только об одном — о казусе собственного появления на свет. Об отчаянном положении ребёнка, которого сделали случайно спарившиеся люди, даже не понимавшие языка друг друга. Лиза-сан, вернее, Риза — отец не выговаривал букву «Л». Хироси Эндо, который сейчас живёт в Калифорнии. Может, внешне они чем-то и похожи, но внутри — как с разных планет.

Каждый из них потом закрутился в своей жизни, а я остался один — не нужный ни отцу, ни матери. Единственный человек, который дарил мне любовь и тепло, была Виринея Максимовна Качанова-Гай, лежит теперь на Хованском кладбище. И на меня снова веет заброшенностью, печалью, тоской.

Я смотрю на мёртвого брата, а вижу его за столом, в Горьком. Мишка, весь в чернилах, готовит уроки, сопит над прописями. И вдруг, вскинув голову, он радостно улыбается мне, вытирая руки о фланелевую рубашку. И я вижу, что у него спереди уже выросли новые зубы. Брат безумно счастлив — он наконец-то сумел написать своё имя! И это, действительно, был подвиг — при его весьма средних способностях. Тот подвиг, за который никогда не будет стыдно…

Мать часто упоминала о какой-то цыганке из Могочи, но в подробности не вдавалась. Только твердила, что самое страшное сбывается. А в этот раз я её расколол. Оказывается, осенью пятьдесят шестого года, когда она вернулась из Владивостока, не поступив в университет, и работала в станционном буфете, туда ввалился целый табор.

Конечно, поднялся шум и гам, люди побежали прятать вещи. Старшая буфетчица как раз запирала выручку в несгораемый шкаф, а Лиза кипятила титан. К ней и подошла молодая цыганка с двумя детьми, попросила водички. А за это, пол, она девушке подгадает — всю правду скажет. Лиза с искушением не справилась и нацедила в чашку остывший кипяток. Цыганята попили по очереди, а их мать взяла Лизу за руку.

Ничего хорошего девушка не услышала. Первая же фраза повергла её в шок: «Ты руки на себя наложишь!» В религиозном семействе Гаев самоубийство считалось таким страшным грехом, что Лиза стразу утратила всяческое доверие к гадалке. То, что та назвала по именам всю семью Лизы, особо девушку не удивило. В маленькой Могоче все были на виду, и узнать имена не составляло труда.

Но вот дальше стало уже и интересно, и страшно.

— Того, кого любишь, никогда больше не встретишь, — вещала цыганка.

Из-за её плеча таращился чёрными глазёнками привязанный сзади ребёнок. Другой крепко держался за юбку матери.

— Замуж выйдешь, но не скоро. Будет у тебя два сына. Старшего ты сейчас носишь…

Лиза покраснела, как бурак* — ведь ещё никто не мог знать о её беременности. Срок был не больше двух месяцев. Наивная девушка истово верила, что всё как-то само рассосётся.

— Быть тебе и женой, и вдовой, — продолжала гадалка. — За счастьем придёт горе. Мужа хоронить будешь, так в платочке его понесёшь…

— Как это — в платочке? — изумлённо спросила Лиза, чуть не уронив ведро с водой.

— Жить будешь на Волге, — продолжала цыганка, не отвечая на вопрос. — А умрёшь в большом городе, где много шпилей. Но перед тем один твой сын убьёт другого. И ты не переживёшь горя…