Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Девушки редко ходили к вечерне в воскресенье, а на этот раз пошли, потому что служил ПАПА. Вечерня была будничная, без певчих. Жена регента и солистка, Прасковья Степановна, пришла с Валей не петь, а помолиться и встала в сторонке возле колонны. В храме было полутемно, на клиросе стояло несколько стариков, но как хорошо чувствовалось и молилось!

Вот и конец. Отец Сергий вышел к Царским вратам произнести отпуст, и в это время на весь собор, до самых его высоких сводов, прозвучал звонкий, торжествующий детский голос:

– Мама, гляди-ка, кто вышел-то!

Это Валя. В полутьме, да еще, конечно, занятая своими делами, она раньше не рассмотрела служащего священника, рассмотрела только теперь, и не постаралась скрыть своего ликования. Последние звуки резко оборвались, как будто мать одернула ее, может быть, даже прикрыла ей рот рукой. Вблизи можно было расслышать торопливый шепот, вероятно, она объясняла дочке неуместность такого проявления чувств. Но Валя, наверное, подумала, что мать просто не видит того, что увидела она, и тем же звонким, ликующим голосом закончила:

– Это не владыка, а отец Сельгий!

В этот вечер, и на следующий день у владыки и дома обсуждались прощальные слова следователя: «Вы свободны… пока…»

Было совершенно ясно, что за этой фразой скрывалась другая – «вы свободны… поэтому уезжайте, пока целы…»

Несомненно, отец Сергий уже решил, как ему поступить, но с владыкой нужно было поговорить немедленно, не откладывая, кто знает, сколько протянется это «пока». Нужно, так сказать, получить его санкцию, его благословение на предстоящий подвиг. И с детьми нужно поговорить, чтобы они поняли обстановку и почувствовали себя участниками принятого решения. Единственное возможное решение было таким: апостолы за штат не уходили и с места своей проповеди не уезжали. Священник, как солдат, не имеет права покинуть своего поста, как бы опасен он ни был. Тем более не может этого сделать протоиерей кафедрального собора – на них смотрит, по ним равняется все викариатство. Стоит ему уехать, хотя бы перевестись в другое место, как по селам заговорят – «соборные уезжают». Слабые потянутся за ним, а твердым добавится лишний шип в ране. Он продолжал служить. Потянулись дни большого счастья – свободен – и напряженного ожидания конца. Ложась вечером на свою грубую постель на полу, отец Сергий глубоко и счастливо вздыхал: «Хорошо жить на белом свете!» А увидев на дворе незнакомого человека, настораживался, как и прежде.

Он ложился и вставал раньше всех и вначале часто вдруг просыпался от глубокого сна, пока дети еще сидели, несколько раз крестился и вслух творил молитву.

– Ты что? – спрашивали его.

– Мне показалось, что я в тюрьме, – отвечал он.

Связи с тюрьмой отец Сергий не терял, хотя и шутил иногда: «Ведь там всякой твари по паре, а нечистых по семи пар». Но и этих «нечистых» – шпану, уголовников, которые, случалось, просили: «Отцы, дайте корочку, хоть заплесневелую», – их тоже из памяти не выкинешь. Ведь в тюрьме тоже приход, там тоже священник нужен, а он сам научился понимать, что как бы низко ни пал человек, в нем все же остается что-то доброе. Вот это доброе он и старался находить во встретившихся ему уголовниках, когда оказывался рядом с ними. А уж если они не забываются, то как забыть своих собратий?

Троицкому дали десять лет, готовили к отправке на север, а у него ничего теплого и до дома далеко. Опять нужно устраивать складчину. Пошел в дело и коротенький женский тулупчик, в котором Соня еще в Острой Луке ходила за водой, – а Ивана Кузьмича Бог ростом не обидел. Отдал отец Сергий и недавно сделанную на заказ по случаю шапку-малахай с кожаным верхом, единственную хорошую вещь в его гардеробе.

Еще то одному, то другому давали сроки. Как осужденных, их держали не так строго, разрешали отлучаться в город или посылали в город на работу. Троицкого сделали кучером. Он и другие ухитрялись иногда вырваться в собор. Пробегут левым приделом в алтарь, наденут на свою грязную рвань чью-нибудь свободную рясу и причастятся. Им нельзя было ждать, когда подойдет время, им давали возможность причаститься на ходу, и в начале литургии, и за всенощной, запасными Дарами. Большим счастьем было, если кому удавалось здесь, в торжественной обстановке, исповедаться, но больше исповедовались в камере, друг у друга.

Однажды произошел случай, внешне похожий на памятное появление Моченева. Как и тогда пили чай. Вдруг отец Сергий вскочил, крикнул: «Отец Петр!» – и бросился навстречу высокому священнику, крупными шагами бежавшему по двору.

Они чуть не столкнулись в дверях.

– Мир ли приходу твоему? – почти крикнул отец Сергий.

– Мир, мир, – радостно отвечал тот, крестясь на иконы и целуясь с хозяином. Крупное, изрытое оспой, лицо его так и сияло.

Это был отец Петр Борщов, один из немногих освобожденных в те годы.