Отцовский штурвал (сборник)

На улице я никого не встретил. Зачехленные снегом бревенчатые дома – как близнецы. Почти у каждого забора пузатые сосновые чурки, узкие тропинки от калиток. Возле палисадников горы снега. Сквозь щели в ставнях на дорогу падали желтые полоски света.

Поднявшись на пригорок, увидел я свой дом, в наступивших сумерках похожий на старуху, повязанную белым платком. Слепо, будто заклеенные пластырем, глянули заледенелые окна. У ворот привычно, как делал это тысячу раз, просунул руку за доску и открыл заложку. Во дворе остановился. В глаза бросились дыры в заборе, точно выломанные зубья у расчески. «На растопку рубили», – вскользь подумал я. Надо было приехать и дров привезти. И от колодца снег отдолбить, вон как наросло. Мать всегда ругалась, если снег нарастал вровень со срубом. «Того и гляди в колодец сорвешься», – говорила она.

Я помедлил, не решаясь заходить в дом. В ограде снег был убран, вытоптан, видимо, кто-то из родни постарался. В сенях на ощупь нашел дверную ручку и потянул ее. Дверь обмороженно заскрипела, бесшумно, точно собачий клубок, покатился по полу холодный воздух. Пахнуло знакомым с детства домашним теплом.

– Степан приехал, – сказал кто-то облегченно.

Меня будто ударили. Это говорила тетя Надя, мамина сестра. Они очень походили друг на друга лицом, и голос был похож.

– Где мама? – спросил я.

– Вчера похоронили, – ответила тетя Надя и платком вытерла глаза. Она что-то еще говорила, у нее шевелились губы, но я уже не слышал ее.

– Как же так! – шептал я. – Ведь я приехал.

Увидев меня, заплакала Вера, тотчас же присоединился и Костя. Глядя на них, заревела и Наташка. Тоненько, широко открыв рот и захлебываясь.

– Телеграмму от тебя получили, да поздно, – виновато сказала тетя Надя. – Ты уж не сердись.

У меня зажгло в горле, но слез не вышло, в последнюю секунду я успел перехватить, зажать их в себе, молча, как во сне, разделся, взял на руки Наташку. Она перестала плакать, незнакомо посмотрела на меня, на золотистые шевроны на рукавах, и чудился мне немой укор в ее глазах. Я гладил ее волосы, чтоб ребятишки не видели мое лицо, склонил голову. Первой перестала плакать Вера. Она вытерла слезы, принялась успокаивать Колю.

Вера – вылитая мама в детстве. Наташка, говорят, похожа на меня, а оба мы ближе к отцу, черные, как грачи.

– Родня-то была? – спросил я через некоторое время.

– Была. Наши все были, – быстро ответила тетя Надя. – Ты их, случаем, не встретил, они на автобус пошли? Ефим Михайлович с Фросей провожают.

– Нет, я со станции.

– На передаче, значит, приехал!

Раньше, когда плохо ходили автобусы, из поселка в город ездили на пригородном поезде, его почему-то все называли передачей.

– Ну и хорошо, ну и ладно, – засуетилась тетя Надя. – Ты сейчас с дороги, иди поужинай. А вы, ребятишки, за уроки, завтра в школу.

Она бросилась на кухню, загремела посудой. Я пошел следом, присел на стул. Тетя Надя поставила на стол суп, блины, грибы, достала бутылку «Московской».

– Выпей, помяни. Царство ей небесное.

Она протянула стакан. Я выпил – и не почувствовал запаха.

– Вот возьми грибочков, а вон козлятина, еще теплая, недавно разогревала.

Я смотрел на стол, за которым когда-то собиралась вся наша семья, смотрел на тарелки, которые еще несколько дней назад мыла мать, и не мог поверить, что мы никогда больше не соберемся вместе, что всему этому пришел конец.

– Тетя Галя приезжала, а вот Владимир не приехал, – продолжала тетя Надя. – Дал телеграмму, заболел. А так все были. Все, как надо, сделали. Соседи, те как родные. Комбикормовый завод все на себя взял. Директор Кутин – хороший человек. Мама-то в почете была. Памятник, оградку железную, машину выделил. Сам был. И школа помогла. Ирина Васильевна, твоя учительница, приходила.

Тетя Надя на секунду смолкла, смахнула набежавшую слезу.

– Мама, когда болела, все тебя ждала. Стукнут ворота – она вздрогнет, на дверь смотрит. Увидит, что не ты, замолчит и лежит так. В последнее время, видно, чувствовать стала, посадит ребятишек вокруг себя, попросит Костю дневник показать. У него с математикой плохо. Костя, он из школы раньше приходил, наварит картошки, натолчет и горячую к ногам прикладывает. Ноги у нее в последнее время мерзли. Тобой она гордилась. Бывало, приеду я, у нее письма твои под подушкой лежат.

Я стиснул зубы, заглатывая слезы. Прорвалось что-то во мне, до этого будто нес стакан с кипятком, терпел, а как поставил, все закричало от боли.

– А ты поплачь, легче станет, – посоветовала тетя Надя. Она смотрела на меня, по щекам катились крупные слезы.

– Ефим Михайлович был? – спросил я.

– Был. Он вроде как у вас жить собирается, у них там комнатенка маленькая, а здесь ребятишки одни.