Отцы

— Так это ведь раньше, — с досадой отвечала мать. — Раньше он мог себе это позволить. Будь довольна, что он до женитьбы перебесился. Теперь он и думать позабыл о таких делах.

— Он, говоришь, перебесился, ну, а я? — хохотала Цецилия.

Фрау Фогельман всегда приходила в ужас от того, что дочь так самоуверенно защищает свои дерзкие похождения.

— Смотри, добром это не кончится, — причитала фрау Фогельман, вспоминая покойного мужа, от которого Цецилия унаследовала легкомыслие, но и доброту и сердечность. — Ах, Цилли, Цилли! Какая ты ветрогонка!

Людвиг Хардекопф, больной, мрачный, нелюдимый, был молчалив, никогда не смеялся, регулярно посещал районные собрания социал-демократической партии, где сидел не раскрывая рта. Ни в каких общественных увеселениях он участия не принимал, даже в гуляньях и вечерах «Майского цветка». Вначале всякий раз, когда он отправлялся на партийное собрание, Гермина топала ногами, кричала и хныкала, пока он однажды не объявил ей, что, если он не будет состоять в социал-демократической партии и в профессиональном союзе, он потеряет работу. Браня и проклиная «безобразный произвол», Гермина все же прикусила язычок и оставила его в покое, — недоставало еще, чтобы он сидел без работы! Так Людвигу хитростью удалось отвоевать себе немного свободы. Вскоре он сообразил, что с помощью уловок и некоторой доли лжи может и еще кое в чем облегчить себе жизнь. На верфях он хранил в своем шкафу для инструмента короткую трубку и иногда, во время перерыва, покуривал. После ему приходилось, разумеется, усердно полоскать рот, чтобы от него не пахло табаком. Вечерами он сидел на кухне в своем уголке и изучал «Гамбургское эхо». Он читал газету от доски до доски, включая обычно и объявления: ему было интересно, какие коммерсанты печатают объявления в рабочей газете. Гермина сидела тем временем у окна и читала роман. Нередко, прочитав какую-нибудь главу, где описывалась жизнь веселых, довольных людей, она захлопывала книгу и, с грустью глядя в пространство, принималась вздыхать, Если Людвиг спрашивал, что с ней, она начинала жаловаться, что он в последнее время ее совсем не замечает, совсем охладел к ней. И она проникалась глубочайшим состраданием к… себе самой. На глазах у нее навертывались слезы, а за слезами опять следовали жалобы и причитания.

— Что за жизнь! Серая, без радости, без любви. Бьешься-бьешься, а все без толку; что нам дает такая жизнь? Ровно ничего. — Слезы лились по ее круглому лицу, рот кривился, как у капризного плачущего ребенка. — И мы, мы с каждым днем все больше отдаляемся друг от друга, я это ясно чувствую. Ты приходишь, поужинаешь, почитаешь и отправляешься на свои собрания, а я? До меня никому дела нет — и тебе тоже. Прозябать и отцветать — вот моя доля. Что за жизнь, что за жизнь! Что за… Что за… Ох-ох-ох-ох!

Людвиг всегда пугался таких приступов отчаяния. Не раз случалось и ему проклинать свою каторжную жизнь, но он никогда не позволял себе распускаться. Когда же Гермина впадала в истерику, он, сам не зная почему, чувствовал себя бесконечно виноватым. Он краснел, его мучил стыд, он не знал что делать, он рад был бы забиться в самый темный угол. Как завороженный, подходил он к своей плачущей страдалице жене, прижимал ее голову к груди и сам заливался слезами. Наплакавшись вволю, они, еще с мокрыми от слез лицами, бросались друг другу в объятия и переживали несколько счастливых минут.

На верфях Людвиг работал как лошадь. Порой он поверял свое горе станку, возле которого проводил по десять часов в сутки. Бормотать что-то вполголоса и не слышать возражений — уже одно это было отрадой. Свой станок Людвиг, к великой радости мастера, содержал в образцовом порядке. Но первоклассным токарем он все же не стал, как ни старался. Вконец измученный и разбитый, он тем не менее бывал счастлив, когда при недельном расчете оказывалось, что он выработал не меньше других. Людвиг был бережлив до скупости, невзыскателен до самоотверженности. Летом он иногда по воскресеньям с утра отправлялся в Шваненвикские купальни и, лежа на солнце, мечтал о лесах и лугах, полях и нивах. После обеда Людвиг шел гулять с маленькой Лизелоттой на берег канала. Лизелотта, круглое, полнощекое белокурое созданьице — вылитая мамаша, — с недетской серьезностью взирала на мир светло-серыми глазами. Гермина по дешевке купила у соседки подержанную колясочку. Погуляв, присаживались на скамью и сидели часок среди цветников, разбитых вдоль линии надземной железной дороги.

К родителям и к Фриде Людвиг ходил неохотно. Их разговоры и расспросы смущали его. Они вечно твердили, что он плохо выглядит, что он, должно быть, болен, цвет лица у него нездоровый. Его жалели, а он не хотел ничьей жалости. Расспрашивали о том, что поделывает жена, как дочка, чем Гермина его кормит, переносит ли он вегетарианский стол и не посоветоваться ли на этот счет с врачом, и прочее, и прочее. Он боялся расспросов, потому что приходилось лгать, а он предпочитал таить про себя все невзгоды, все заботы, всю нескладицу своей семейной жизни.