Отцы

Выйдя от новобрачных, Хардекопф решил не торопиться домой: он побрел вдоль канала, по узким и тихим переулкам, окутанным туманом. Еще у Фогельманов он слышал пушечные выстрелы со стороны Штинтфанга: знакомый каждому гамбуржцу сигнал, возвещающий наводнение. Этого следовало ожидать. Было полнолуние — пора сильных морских приливов. Резкий норд-ост гнал низко нависшие над вечерним городом дымчато-серые тучи. Мол и причалы уже затопило, и многие портовые извилистые улочки превратились в каналы. Ломовые бросали свои фуры, выпрягали лошадей и, держа их под уздцы, выводили из воды. Мужчины в высоких резиновых сапогах шлепали по бурлящей воде, готовые помочь там, где их помощь потребуется. Уличные мальчишки с криком и гиканьем гонялись за уносимыми течением ящиками, досками, мусорными ведрами и старыми кастрюлями — рухлядью, выплеснутой потоком из подвальных помещений.

От реки подымался густой, холодный, влажный и липкий туман, сковавший всякую жизнь в порту. Люди забились в свои жилища. Склады и пароходы стояли как заколдованные в серой паутине испарений, в которой тусклыми пятнами света выделялись судовые и уличные фонари. Где-то в тумане непрерывно, все на одной и той же тоскливой ноте, глухо выла сирена. Казалось, что это туман, словно чудовище, охватившее весь город своими щупальцами, бросает в пустоту жалобные и грозные вопли. Из гавани доносился тревожный перезвон судовых колоколов, а ниже по Эльбе через короткие промежутки резко и пронзительно ревел пароходный гудок.

Погруженный в свои невеселые думы, Хардекопф наугад брел сквозь туман. Сначала он пошел по Герренграбену, но скоро ему пришлось свернуть, так как водный поток добрался и туда. Хардекопф свернул на Гопфенмаркт и шел, шел, сам не зная куда. Там, на Дюстернштрассе, в доме у самого канала, он только что расстался с сыном и его женой. Вот они начинают свою серенькую жизнь. Его, Иоганна Хардекопфа, жизнь осталась позади, как будто он где-то по дороге обронил ее… Стар ты становишься, Иоганн Хардекопф, чертовски стар. Пора на свалку. Что, тяжеленько тебе, Иоганн? Хардекопф безмолвно усмехнулся. Нет, не так уж тяжело. Паулине, той много труднее. Но было время, когда ты большего ждал от жизни. Не для себя, для детей своих, для сыновей. Пока сыновья были около него, он чувствовал себя молодым и вместе с ними переживал былые юношеские сумасбродства, надежды, разочарования. А под конец — остались только разочарования, одни разочарования…

Из тумана вынырнула человеческая фигура, портовый рабочий. Он возбужденно крикнул Хардекопфу:

— Кремон и Рейхенштрассе под водой! Ступайте лучше к Бурштаху!

И снова растаял в тумане.

Хардекопф пересек Гопфенмаркт, решив оттуда добраться до Фишмаркта, расположенного выше. Одно мгновение он постоял, вслушиваясь в туман. Глухой вой сирены отдавался у него в висках. Если бы не пронзительный рев пароходных гудков, он решил бы, пожалуй, что оглох.

— Ладно, Бурштах так Бурштах, — сказал он себе, пробираясь дальше по площади.

…Как у них все убого. Граммофон и кровать с подушками в заплатанных наволочках. Вид на зловонный канал. Квартира — и та не своя. Хорошо, что Паулина осталась дома… Нелегко придется парню… Всем, всем нелегко… Людвигу, что ли, легче или Эмилю? Эми-и-иль. Лицо старика омрачилось. Этого сына он прогнал, отказался от него и вот уж десять лет не видел…

Хардекопф зашагал быстрее. Призрачным силуэтом вырос перед ним черно-серый фасад церкви св. Николая. Держась за железную решетку, Хардекопф ощупью брел вдоль церковной ограды. Высокая башня, уходящая своим шпилем в туман, расплылась смутной тенью. Хардекопф думал о сыне, которого прогнал, с мучительной ясностью, до мелочей вспоминая, как все это началось. «Хватит с него, Иоганн, он больше не будет». — «Упрямый черт, мальчишка!» Он порол его жестоко, до изнеможения. Паулина выследила Эмиля. Эмиль воровал деньги и состоял членом буржуазного гимнастического ферейна. Щеголял в белых брюках, красной рубашке, спортивных туфлях. Потихоньку покуривал. Тайком читал книжонки в ярких разноцветных обложках, восхвалявшие бандитскую мораль.

— Помяни мое слово, Иоганн, парень вырастет бандитом, — сказала Паулина. — Гром меня разрази, что я так говорю о родном сыне, но так оно и будет. Надо что-то предпринять: за ним нужен неусыпный надзор.

Хардекопф обеими руками закрыл лицо и долго молчал, хотя прекрасно понял, о чем идет речь, — исправительный дом! Но, может, этого еще удастся избежать?

На следующий день негодяй Эмиль стащил у матери две марки, и Паулина сначала пришла в бешенство, кричала, а потом горько заплакала. Они тогда сидели рядышком, мучительно искали выхода и не могли найти. Но каждый про себя думал: исправительный дом! И пугался этой мысли.

Дня через два к ним вдруг влетела соседка Виттенбринк, страшно рассерженная, взволнованная. Она попросила Эмиля кое-что купить, а потом обнаружила, что у нее не хватает трех марок.

— Фрау Хардекопф, да как же так, да может ли быть, чтобы это сделал ваш Эмиль?