Отцы

За столом Хардекопфов царило подавленное настроение. Никто не знал, что сказать. Все сложилось не так, как ждали. Партийное руководство до сих пор молчало. «Гамбургское эхо» печатало одни только бесцветные корреспонденции и заметки, зато в разделе «Лирические картинки» на двух столбцах шли пошлые описания ура-патриотических эксцессов. Сообщалось лишь, что социал-демократическая фракция рейхстага соберется завтра утром.

Брентен предложил:

— Знаете что? Давайте пойдем в ресторан Дома профессиональных союзов. Там скорее удастся узнать, какие шаги предпринимаются.

Все охотно согласились. Женщины не стали долго собираться, они только накинули на себя легкие пальто.

Ресторан был битком набит. Их охватила духота и взбудораженный гул голосов — возгласы, смех, пение. За столиком около самого входа трое мужчин, обнявшись, орали: «Мы связаны крепко, как связка сосисок…»

Компания, сидевшая за одним из столиков, замахала руками Брентену. Так и есть! Толстяк Луи Шенгузен и с ним еще несколько деятелей профессионального движения.

— И ты здесь? Я вижу, ты предводительствуешь массами! — Шенгузен крепко пожал руку Брентену. — Большие события, а?

— Да, но как нам раздобыть местечко? — спросил Брентен. — Хотя бы для наших дам.

— Это мы сейчас устроим, — сказал Шенгузен и подозвал администратора.

Тут же принесли стулья, за столом немножко потеснились, и все уселись.

Брентен представил Шенгузену своих родных.

— Все, конечно, социал-демократы, — пояснил он. — Мой тесть — Хардекопф. Да ты ведь знаешь его… Помнишь, на открытии Дома? Наш Август Бебель еще беседовал с ним…

— Ну конечно! — воскликнул Шенгузен, сегодня на редкость многоречивый. — Верно-верно! Так это вы! Очень приятно, товарищ Хардекопф!

— Мы пришли сюда, — продолжал Брентен, — надеясь здесь узнать, что происходит и что предпринимается.

— Понимаю, понимаю, — ответил Шенгузен. — Предстоит переоценка всех ценностей.

— Что? Почему? Что ты имеешь в виду? — растерянно спросил Брентен.

— Ну, я полагаю, что война принесет большие перемены.

— Войну надо предотвратить, — сказал Хардекопф.

— Дорогой товарищ Хардекопф, — ответил Шенгузен и фамильярным жестом положил на плечо старику свою пухлую руку, — предотвратить можно только то, чего еще нет. А война налицо. Следовательно, надо перестраиваться. Создалось новое положение.

— Значит, надо было раньше что-то делать, чтобы предотвратить войну! — вырвалось у Хардекопфа. Он побледнел. Губы у него дрожали.

— Надо было… Надо было… — воскликнул Шенгузен. — Сейчас не время говорить об упущениях, если даже они и были. Мы реальные политики. Социал-демократы принимают вещи так, как они есть. Дорогой мой Хардекопф, старик Либкнехт однажды сказал: «Если на протяжении двадцати четырех часов положение двадцать четыре раза изменится, мы двадцать четыре раза будем менять свою тактику». А Август Бебель сказал: «Если начнется война с проклятой царской Россией, я сам тогда возьму винтовку в руки». А сейчас война с царской Россией. Мы расправимся с царизмом. Да, мы свершим то, что русским рабочим в тысяча девятьсот пятом году не удалось. Все, конечно, понимают, что я говорю об удушенной русской революции. Вся Европа вздохнет свободно, и…

— Прекрасны героические слова Бебеля, — воскликнул один из профсоюзных секретарей.

— Стало быть, война? — Хардекопф растерянно, точно ища поддержки, обвел окружающих взглядом.

— Разумеется, война, — подтвердил Шенгузен. — Я полагаю, что и Франция ввяжется. Возможно, что и Англия.

— А рабочие? — тихо спросил Хардекопф.

— Да, а мы? — поддержал его Брентен.

— Правление партии, как вам известно, еще не высказалось. Но, когда придет пора, оно свое слово скажет. Надо помнить, впрочем, что мы реальные политики. Мы не строим себе никаких иллюзий насчет окружающего нас мира, мы видим вещи, как они есть. Старик Зингер как-то сказал…

— Но ведь товарищ Гаазе теперь в Париже, и на одном митинге в пользу мира он…

— Тебе нехорошо, Иоганн? — спросила фрау Хардекопф мужа. — Ты даже позеленел…

— Посмотрим, как будет дальше, — беспечно бросил Шенгузен. — Мы, социал-демократы, привыкли хладнокровно смотреть в глаза самой неприятной правде.

— И все-таки я не понимаю поведения партийного руководства, — сказал Брентен, возвращаясь к прерванному разговору. — Допустимо ли при подобных обстоятельствах так долго хранить молчание? Создается впечатление, будто нас и не существует вовсе, будто с нами можно не считаться…

— Да что с тобой, Иоганн? Тебе плохо?

Хардекопф молча кивнул.

— Ты пойми, — раздраженно крикнул Шенгузен, — мы реальные политики, а война…

— В таком случае, пойдем, — решительно заявила фрау Хардекопф.

— Пойдем! — Иоганн Хардекопф почувствовал усталость, большую усталость.

Они поднялись.

Фрида ушла с родителями, вслед за ними — и Штюрки. Карл Брентен, Отто и Цецилия решили еще посидеть.

На свежем воздухе Хардекопфу стало немножко легче; он расправил грудь и несколько раз глубоко вдохнул в себя прохладный вечерний воздух.

Густав Штюрк, упорно молчавший весь вечер, сказал:

— Где теперь наш Артур? Верно, уж на фронте…