Отцы

Хардекопф против своего обыкновения говорил долго, и Брентен искоса с удивлением посматривал на него. «Как он постарел за последние годы, — с горечью отметил Карл. — Однако дряхлым стариком его никак не назовешь. По-прежнему прям и крепок, настоящий богатырь, хоть и совсем седой. Но цвет лица нездоровый. Кожа дряблая, морщинистая. Глаза совсем ввалились. Шея высохла, обвисла складками, как у черепахи. Долго не протянет. Ему надо бросить работу на верфях. Ведь глубокий старик! И отчего бы ему не прожить тихо и безмятежно свои последние годы? Он, конечно, отложил кое-что на черный день. Да и сыновья зарабатывают. А он вот все еще печется о партии…»

— Нет ничего неблагодарнее политики!

— Как ты можешь так говорить, Карл, — сказал старик с укором. — Кто ждет благодарности? Разве мы не социал-демократы? Разве у нас нет обязанностей? Идеалов? Неужели все, что было достигнуто, пойдет прахом? У нас мало энтузиазма в борьбе за наше правое дело! Нет той одержимости, которая нужна, чтобы довести его до победы. Больше веры, больше фанатизма! Самое худшее позади. Тебе ведь известны результаты дополнительных выборов? Партия быстро оправилась и собралась с силами. Вот увидишь, как далеко мы шагнем на следующих выборах.

— И без того дел не оберешься, отец. Нельзя поспеть всюду. У меня и магазин, и еще время от времени работа в театре, и…

— …И обязанности распорядителя в «Майском цветке», — подхватил Хардекопф. Он остановился под одним из самых ярких фонарей на Ломбардском мосту и посмотрел Карлу прямо в лицо. — Я был одним из основателей этого ферейна, как тебе известно. Но тебе не известно, сколько раз я его проклинал в душе.

Карл был поражен.

— То есть как так? Вот этого я уж совсем не понимаю…

— Я много лет подряд работал в ферейне, вот так же, как теперь ты, ради того, чтобы побольше да получше развлекать членов ферейна. Пойми: развлекать! Ради того, чтобы они могли провести приятный часок. Часок, когда забываются все заботы и невзгоды. Да, так мы говорили и, что греха таить, говорим и теперь. А что мы сделали для того, чтобы не было этих забот и невзгод? Ведь, казалось бы, это и есть главная задача социал-демократов. Ферейновские дурачки, пивохлебы, кегельные души, обыватели и мещане — вот кем мы стали. В том-то и беда. Увеселения для нас важнее, чем… весь социализм вместе взятый. Это относится не только к тебе, Карл. Это относится ко всем нам, в том числе и ко мне, даже главным образом ко мне.

Несмотря на оговорку старика. Карл принял эти упреки на свой счет. Он покраснел, смутился и в то же время почувствовал себя обиженным, но овладел собой и сдержанно сказал:

— Пожалуй, ты и прав отчасти. Но не мы, а наши бонзы омещанились, эти профессиональные политики, которых ты, по-видимому, так высоко ставишь. Я-то их знаю, поверь мне. В нашем союзе, например, есть такой — Луи Шенгузен. Да ты знаком с ним. Вот это пивохлеб и кегельщик! Сто очков вперед даст всем нашим ферейновским приятелям. Вдобавок ко всему он вообще тряпка и глуп как пробка. Это он требовал — ты помнишь? — чтобы мы вошли в положение предпринимателей, тогда, мол, сами поймем, что они вынуждены принимать против нас такие меры, и примиримся с ними. Поверь мне, отец, что неорганизованные массы еще когда-нибудь покажут нам, как делается революция! А от шенгузенов нам этого никогда не дождаться!

Хардекопф долго не отвечал. Молча прошли они мимо памятника воинам, павшим в 1870—1871 годах, и очутились на Эспланаде. «Тридцать лет с лишним отдать партии, отдать организации, чтобы напоследок такое вот услышать», — с горечью размышлял Хардекопф. Он всегда считал, что быть неорганизованным — позор для рабочего, а теперь его совершенно серьезно уверяют, что неорганизованные сделают революцию и завоюют социализм. И Менгерс говорит о самодовольных обывателях, ферейновских дурачках, кегельщиках. Что ему, Хардекопфу, на это возразить? Ведь заявляет это не кто-нибудь, а давнишний член социал-демократической партии! Собственный зять, на которого он в последние годы возлагал такие большие надежды.

— Я не верю, Карл, что ты это серьезно, — выжал наконец из себя Хардекопф.

Карл Брентен так разозлился, что не мог остановиться.