Отцы ваши – где они? Да и пророки, будут ли они вечно жить?

– И тебе не у кого было занять. Никак не отработать. У тебя в то время была работа?

– Я получала по инвалидности. Сам же знаешь, у меня травма.

– Твоя травма. Твоя травма, гадство.

– Хочешь взглянуть на мою руку? Она зажила неправильно.

– А я должен был делать свой вклад в семейный доход.

– Я этого не сказала. Я говорю лишь, что некоторые молодые люди берут и работают. Во многих частях света ты бы считался мужчиной в доме, и от тебя бы ожидалась помощь.

– Ты такая замечательная. Просто одна на миллиард. Знаешь, я почему обо всем этом заговорил – отметить, что за всю свою жизнь я видел не больше десяти снимков своего детства, но из твоих уст это все звучит гораздо более чарующе. Я даю тебе шанс объяснить что-то одно, а ты мне напоминаешь о сотне других примеров твоего безумия. Твои преступления множатся с каждым нашим разговором.

– У нас было много снимков тебя.

– Ты знаешь, какие мои снимки у нас были?

– Да, знаю, потому что спину себе сломала, вновь собирая те фотоальбомы.

– Остановись. Вот тут хватит. Остаток истории я знал, но теперь могу восполнить начало. Ты поступила так. Сначала ходишь на свидания с человеком по имени Джимми, который, кажется, был бывшим диспетчером таксопарка из Салинаса и безработным, когда вы с ним познакомились. Человек этот поднимается в обществе. Затем ты приводишь Джимми к нам домой, и он притворяется, что он мой папа и наставник. Возит меня кататься с закрытыми окнами, а сам курит и рассказывает мне, какая смачная у него сестра. Говорит, что познакомит меня с ней, хотя мне всего тринадцать лет, а ей двадцать восемь. Затем вы с Джимми как-то ссоритесь. Дальше я глазом моргнуть не успеваю, как прихожу домой, а ты сидишь на полу в пустом доме и кому-то звонишь. Кухонных тарелок нет. Одежды в чуланах нет. Моих учебников нет. Я захожу к себе в комнату, а там нет ничего, кроме пустого аквариума. Ты говоришь мне, что нас ограбили, но я тебе отчего-то не верю. Что-то во всем этом кажется подозрительным. Пропали все наши фотоальбомы, поэтому ты обзваниваешь всех своих друзей и родителей моих друзей, своих родных и двоюродных и просишь всех прислать любые снимки со мной или нами, какие у них есть.

– Я не одну неделю на это потратила. Почему это плохо?

– В результате получился альбом с ровно десятью фотографиями. И на каждой – я сбоку, я где-то сзади. Это снимки моей двоюродной родни или моих друзей, и я там случаен. Я размыт, и половина моей головы отрезана.

– Я думала, что делаю что-то хорошее.

– Это стало моим подарком на день рождения в тот год!

– Тебе же понравилось.

– Ох блин.

– Томас, я всегда была рядом, когда ты засыпал и просыпался. Я провождала тебя в школу. Я тебя кормила. Во всем остальном ты просто придираешься.

– Придираюсь? Видишь, наверное, единственное, за что я не воздавал тебе должного, – это за то, насколько ты развлекаешь. То, что ты говоришь, просто беспрецедентно. Никто не разговаривает так, как ты. Помнишь, как ты привела меня на квартиру к своему дружку в Нью-Мексико?

– Конечно. Он подарил тебе велосипед.

– Он отдал мне велосипед, оставленный его сыном, когда от него сбежали его жена и ребенок.

– Прекрасный то был велосипед, и он его тебе купил.

– Нет, не покупал. На нем было имя его пацана. Робин.

– Ну, во мнениях на это мы разойдемся.

– И вообще, зачем было тащить меня в Альбукерке? Чего просто не оставить меня с кем-нибудь?

– Тебе та поездка понравилась.

– Твой дружок меня ударил.

– Ну, вы с ним не очень сошлись характерами.

– Мне было пятнадцать. Не сошлись характерами?

– Сколько еще раз мне нужно перед тобой за это извиняться? Это было двадцать пять лет назад.

– Меньше.

– И что с того, Томас? Что с того?

– А то, что мистер Хэнсен отметил меня потому, что знал: у меня мать – наркоманка. Вот поэтому все могло сойти ему с рук. Ему нужны были пацаны с какой-нибудь несообразной семейной ситуацией. Я, Дон.

– Он тебя трогал, Томас?

– Кто?

– Мистер Хэнсен?

– Говорит, что нет.

– Ну и вот.

– «Ну и вот»? «Ну и вот»? Ты выталкиваешь меня на шоссе или спихиваешь с моста, а когда я возвращаюсь живым, говоришь: «Ну и вот».

– Томас, почему бы тебе не расковать меня, и мы б тогда могли поговорить о том, чтобы все это выправить? Я могу помочь тебе отсюда выбраться. Буду счастлива взять вину за это на себя. Могу сказать полиции, что я все придумала, что тебя тут вообще не было.

– Это будет самая большая жертва, которую ты когда-либо принесла.

– Томас, у нас с тобой впереди еще много лет. У нас больше нет никого. Нам надо смотреть вперед. А ты вечно смотришь назад, винишь кого-то, препарируешь, и это не дает тебе двигаться вперед. Лучше б ты выбрал смотреть на свет.

– Да ты себя послушай! «Смотреть на свет»? В тебе всегда присутствовала эта причудливая смесь – ты такая мерзкая, а потом из тебя начинают бить фонтаном эти нью-эйджизмы. Не давай мне советов.

– Я же хочу тебя поддержать. Только это мне сейчас и нужно. Ты же сам знаешь, что мне уже лучше, чем было. Мы можем стать напарниками.

– Мы не будем напарниками. Ты мне не нравишься.

– Мы увязли вместе, Томас.