Отцы ваши – где они? Да и пророки, будут ли они вечно жить?

– Если я еду с вами, мне нужно удостовериться, что вы никому не навредили.

– Вы не доверяете мне. А времени нет.

– Я вам доверяю.

– У нас нет времени навещать всех. И с моей мамой встречаться вы не захотите. Она все равно не поверит, что мы были вместе.

– Значит, к вашей маме заходить не будем. Просто дайте мне взглянуть на астронавта.

– Нет. Он фуфло. Я с ним уже попрощался – и со всеми остальными. Я дам вам посмотреть на конгрессмена.

– Ладно. Пошли.

– Значит, я вас размыкаю, мы идем и смотрим на конгрессмена, и вы едете со мной?

– Если удастся сбежать.

– Вы о чем это – если удастся сбежать?

– Они так близко. Нам нужно спешить. И вам придется разрешить мне бежать свободной тоже. Если мы будем скованы, получится очень медленно.

– Но тогда мы можем разлучиться.

– Нет, не разлучимся.

– Ой нет. Вы пытаетесь ускользнуть.

– Нет.

– От меня!

– Нет, я просто думаю, что там у нас получится быстрее.

– Не думаю, что вы в меня верите.

– Верю. Конечно же, верю.

– Мне кажется, вы вообще во все это не верите.

– Я верю. Верю. Но нам надо идти. Я хочу уйти вместе.

– О боже.

– Что?

– Вы стараетесь меня обдурить.

– Вовсе нет.

– Все это время я был с вами так прям. Рассказывал вам, что, по моей вере, должно произойти. Говорил вам, чего хочу и что будет лучше нам обоим. Я предложил вам возможность стать частью чего-то, подобного судьбе, а вы просто пытаетесь от этого увильнуть.

– Томас. Я просто думаю, что нам нужно идти.

– Никуда я с вами не пойду. Ох блин, вы только что меня убили.

– Нет. Томас.

– Вы совсем как Кев. Кажетесь этими столпами добродетели и героизма, а в конце вам просто хочется остаться в живых. Вы не хотите участвовать ни в чем необычайном.

– Не вредите мне сейчас.

– Я не собираюсь вам вредить.

– Пообещайте.

– Да ну вас. Я ухожу.

– А я буду в безопасности?

– Ради чего?

– Чтобы жить дальше?

– Я о том и говорю. Этого недостаточно.

Строение 53

– Конгрессмен?

– Они здесь уже повсюду, парнишка. Неужели не видишь? Держись подальше от окон.

– С вами все в порядке?

– В порядке. А вот ты, считай, покойник. Пригибайся и не отходи от меня.

– Это ничего. Я могу тут остаться.

– Хотя бы не высовывайся. Оставайся в живых.

– Знаете, вы мой единственный друг. Мой единственный живой друг.

– А как же астронавт?

– Никакой он не астронавт. Не моего сорта астронавт. А все остальные огоньки погасли. Видите, как там темно? Но мне кажется, вы и я – одно и то же. Вы тот человек, кем я б хотел стать.

– Без двух конечностей.

– Это не важно. Вы единственный, кого я когда-либо знал, кто говорит и думает одно и то же.

– Ладно.

– Вы мне как отец.

– Томас, держи, пожалуйста, голову подальше от окон.

– Извините. Вам известно, что ни один человек никогда не давал мне такого совета, как вы? Не слушал меня так же, как вы?

– Такого не может быть. В твоем-то возрасте? Еще раз – сколько тебе, ты говорил, сынок?

– Тридцать четыре.

– Твою дивизию.

– И еще миллионы таких же, как я. Все, кого я знаю, – такие же, как я.

– Я думал, тебе двадцать пять. Господи помилуй нас.

– Как я говорил вам как-то на днях, если бы существовал какой-то план для людей вроде меня, думаю, мы бы смогли принести много пользы.

– Ты опять о своем канале, сынок?

– Канал, космический корабль. Лунная колония. Может, хотя бы мост. Не знаю. Но просто топтаться, сидеть, есть за столами… Это без толку. Нам нужно что-то еще.

– Что ты хочешь построить? Мир уже выстроен.

– То есть я, значит, топчусь по уже выстроенному миру? Чепуха какая.

– Ты в этой чепухе живешь.

– Но это же идеальный выворот того, почему я существую. Я тот парень, кого вы посылаете взрывать динамитом горы, чтобы расчистить путь для железной дороги. Я тот, кто скачет галопом через весь Запад с грузом динамита, чтоб взорвать ебаную гору.

– Расчистить путь.

– Для железной дороги. Ну да. Я должен был стать таким парнем.

– Уже слишком поздно. На двести лет опоздал.

– Я опоздал на двести лет к жизни, которую должен был жить.

– Слышу тебя, сынок. Правда слышу.

– Слышите ли? А кто-нибудь еще?

– Не знаю.

– Они не понимают одного – того, что нам нужно нечто грандиозное, такое, частью чего можно стать.

– И этим для тебя был «Шаттл»?

– Не знаю. Может, «Шаттл» был каким-то дурацким, блядь, космическим планером. Но теперь нет его, и Дона нет, а Кев прикован к свае. Нахуй. И знаете, что на самом деле жалкого в том, что Дона расстреляли двенадцать легавых у него на заднем дворе? Это ничего ни для кого не значило. Он не был мучеником, он ни за какие идеалы не умер. А хуже, чем заткнуть рот мученику, мученику настоящему, такому, у кого опасные мысли, – это заткнуть рот тому, кому вообще нечего сказать. Дон не противостоял ничему, кроме самого себя.

– Мне очень жаль все это слышать, Томас.

– Но такое и дальше будет происходить. Вы же понимаете, правда? Если у вас не возникнет ничего грандиозного, частью чего можно таким, как мы, стать, мы разломаем на куски все, что помельче. Квартал за кварталом. Здание за зданием. Семью за семьей. Неужели вы этого не видите?

– Наверное, вижу.