Отверженная невеста

— Я бы отпустил, да какой им прок в свободе без земли? — резонно возразил Евгений. — Нужен соответствующий императорский указ. А так отпускать, значит только развращать мужика. Куда он пойдет без земли? В кабак? В город, на фабрику, слепнуть у печей и наживать чахотку за ткацким станом? Или наймется приказчиком к богатому купцу, если повезет? А кто же тогда будет землю пахать, кто будет вас кормить, господа, если все крестьяне разбредутся по фабрикам да по лавкам?

— Он правильно говорит! — крикнул кто-то из офицеров. — Нужны реформы, без них в свободе смысла нет!

— Да от кого же реформ-то нам ждать? — хитро прищурил глаз Рыкалов. — От Аракчеева, что ли? Или от Благословенного? Раз уж он после войны крестьян не отпустил, то теперь и подавно не решится. Или, может быть, сидеть сложа руки и дожидаться нового царя?

— Константин, говорят, реформ не любит… — вставил кто-то.

— А кто из монархов их любит? — продолжал гнуть свою линию подполковник. — Только революция может что-то изменить. Такая, как во Франции.

— С отрезанием голов? — тихо спросил седоусый отставной майор, хозяин квартиры, набивая трубку табаком. — С публичным эшафотом для императора и императрицы?

— Нет, у нас такая публичность не пройдет, — покачал головой Рыкалов и со злой усмешкой добавил: — Я бы их тихо в подвале петропавловском расстрелял. Всех Романовых. Всех до единого! А уж после бы объявил народу о новом, республиканском правлении. И ввел бы конституцию, на манер американской.

После этих слов в комнате повисла тишина. Евгений смотрел на своего боевого товарища и не узнавал его. «Какая такая обида и на кого гложет душу Рыкалова? — думал он. — Ведь ему всегда везло, в отличие от меня. Ни пуля, ни сабля его не брала. Прошел войну без единой царапины. Сделал блестящую для дворянина из бедного, захудалого рода военную карьеру. Чего ему еще? К чему тут приплетена американская конституция?»

— Ты, брат, совсем, как я погляжу, якобинцем заделался, — нарушил он тягостное молчание. — Жаждешь крови…

— Без крови дело не обойдется, Шувалов, так и знай, — мрачно ответил подполковник. — Будет у нас заваруха почище французской, если не дождемся реформ и отмены крепостного права. Так что не надейся отсидеться в своем медвежьем углу. Не получится…

— Разве я когда-нибудь отсиживался в углу?! — возмутился граф. Желваки нервно задвигались на его скулах. — Ты меня с кем-то путаешь, Рыкалов.

— Ну да, ты же всегда и во всем был первым в полку, — насмешливо бросил подполковник.

— А ты всегда и во всем мне завидовал! — неожиданно выпалил граф, перекрывая удивленные возгласы присутствующих. — Моему происхождению, моему богатству, тому, что я могу в любой момент оставить военную службу, а ты не можешь! Зависть рано или поздно превращается в ненависть, и вся эта черная гниль сейчас бурлит и клокочет в тебе и готова выплеснуться наружу! До чего же ты докатился, Андрей, — произнес он, понизив голос. — Готов уничтожить всю императорскую семью, в том числе детей и женщин…

— Заткнись! — вне себя заорал Рыкалов. — А не то я…

Он вскочил с кресла, взгляд его сделался свирепым. Шувалов тоже поднялся. Он был готов принять вызов на дуэль от старого товарища.

— Господа, господа! — неожиданно протиснулся между ними седоусый майор. Широко расставив руки, он отодвинул противников друг от друга. — Никак «Вдова Клико» ударила вам обоим в голову? Эта мерзавка дурманит почище пунша!

Но те продолжали сверлить друг друга взглядами так, словно шпаги уже были скрещены.

— Ну? — бесстрастно спросил Евгений подполковника. — Что же ты молчишь?

— Иди к черту… — Рыкалов сделал неловкий жест и отвернулся.

— Благодарю вас за гостеприимство, — вполне искренне сказал граф отставному майору. — Но, увы, должен откланяться… Прощайте, господа! — обратился он к остальным офицерам. — Был рад провести вечер в вашей компании.

Однако офицеры молчали, шокированные малодушным отступлением своего командира. Вызов на дуэль, который был так очевиден, странным образом не состоялся… «Подполковник Рыкалов струсил!» — наверняка пронеслось в каждой буйной и не очень трезвой голове. Шувалов покинул собрание в гробовой тишине.

А ровно через три года, в январе тысяча восемьсот двадцать шестого, он был арестован в своем московском доме у Яузских ворот, в присутствии матери Прасковьи Игнатьевны. Пожилая графиня, выбежав вслед за сыном на крыльцо, успела выкрикнуть поверх голов конвойных только один вопрос. Евгений уже поставил ногу на ступеньку тюремной кареты, когда услышал ее отчаянный голос:

— Неужели ты был заодно с этими негодяями?

— Никогда! — выкрикнул он из глубины кареты, и тяжелая дверь с железной решеткой захлопнулась.