Отверженные

Мариус сам давал себе ответы и сам находил, что они хороши. Относительно всех указанных нами пунктов он не смел затрагивать Жана Вальжана, потому что сознавал, что он не имеет права этого делать. Он обожал Козетту, он обладал Козеттой. Козетта была совершенно чиста. Этого ему было достаточно. Какое ему еще нужно объяснение? Козетта была светом. А свет разве нуждается в просветлении? У него было все. Чего ему еще нужно? Разве этого мало — обладать всем? Личные дела Жана Вальжана его не могли касаться. Мысленно наклоняясь над роковой тенью этого человека, он цеплялся за торжественно данное ему объяснение отверженного: «Я для Козетты ничто. Десять лет назад я даже не знал о ее существовании».

Жан Вальжан был случайным прохожим. Он сам сказал это. И вот он прошел мимо. Кто бы он ни был, его роль окончена. Теперь уже Мариус должен исполнять волю Провидения относительно Козетты. Козетта нашла в небесной лазури существо подобное себе, своего возлюбленного, своего супруга, своего покровителя. Возносясь в небеса, Козетта, окрыленная и преобразившаяся, оставляла за собой на земле пустую и безобразную оболочку — Жана Вальжана.

В вихре мыслей, носившихся в голове Мариуса, перед ним неудержимо вставал ужас, который внушал ему Жан Вальжан. Ужас этот имел в себе, может быть, нечто священное, потому что, как мы уже говорили, он чувствовал что-то такое quid divinum[116] в этом человеке. Но что бы он ни делал и какие бы ни искал смягчающие обстоятельства, его всегда останавливало одно и то же: он был каторжником, то есть существом, которому нет места на социальной лестнице, так как он стоит ниже самой последней ступени. Каторжник следует за самым последним из подонков общества. Каторжник, так сказать, не имеет себе подобия среди живых людей. Закон отнял у него все человеческое, что только можно отнять у человека. Мариус, несмотря на свои демократические убеждения, строго стоял за неумолимость карательной системы и считал, что тех, кого карает закон, следует карать по всем строгостям закона. Он еще не прошел, скажем мы, все стадии прогресса. Он еще не мог понять разницы между тем, что написано человеком, и тем, что начертано богом, между законом и правом. Он не рассматривал и не взвешивал права, которым человек располагает по своей природе. Он не возмущался словом «наказание». Он находил вполне естественным, что наиболее серьезные нарушения закона карались вечными мучениями, и наказание, налагаемое обществом, он считал нормальным явлением цивилизации. Он еще держался этого мнения, хотя впоследствии взгляды его неизбежно должны были бы измениться; он был добр от природы, и его душа была уже готова воспринять неясный еще ему самому прогресс.

Жан Вальжан казался ему ужасным и отталкивающим. Для него он был отверженным каторжником. Слово это для него звучало как труба правосудия, и поэтому после долгих размышлений он кончил тем, что отвернулся от него. Vade retro[117].

Мариус, это необходимо иметь в виду и даже запомнить, спрашивая Жана Вальжана, так что Жан Вальжан даже сказал ему: «Вы меня исповедуете», все-таки не рискнул задать ему три или четыре самых главных вопроса. Вопросы эти только промелькнули у него в голове, но он сам их испугался. Логово Жондретта? Баррикада? Жавер? Кто знает, к чему бы привели признания допрашиваемого? Жан Вальжан не был похож на человека, который может отступить, и, кто знает, может быть, и сам Мариус, после того как он его оттолкнул, снова пожелает его вернуть? В жизни каждого из нас разве не случалось переживать такие минуты, когда, задав вопрос, затыкают уши, чтобы не слышать ответа? Эта трусость проявляется особенно у тех, кто любит. Неблагоразумно поэтому выспрашивать при таких сложных до чрезвычайности обстоятельствах, в особенности же когда тут замешано нечто неразрывно связанное с нашей собственной жизнью. Полные отчаяния объяснения Жана Вальжана проливали какой-то странный свет, и — кто знает? — может быть, этот свет осквернил бы и Козетту? Кто знает, быть может, на челе этого ангела останется отражение адского огня? Даже только отблеск такой молнии налагает клеймо. Рок иногда допускает, чтобы и на невинных существах отражались следы преступлений. Самые чистые личности могут навсегда сохранить на себе клеймо ужасного соседства. Справедливо это или нет, но Мариус испугался. Он уже слишком много знал. Он скорее хотел забыть все, чем требовать дальнейших объяснений. Он был вне себя и, унося на руках Козетту, не глядел на Жана Вальжана.

Этот человек представлял собою ночь, ночь конкретную и ужасную. Можно ли осмелиться искать в глубине этого мрака? Кто знает, что он ответит? Заря могла померкнуть навсегда.