Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

История и философия имеют обязанности, вечные и в то же время весьма простые; бороться против Каиафы* — как первосвященника, Дракона — как судьи, Тримальхиона — как законодателя, Тиберия* — как императора; это ясно, просто, не сложно и не представляет ничего туманного. Но к праву жить отчужденно даже при его неудобствах и злоупотреблениях надо относиться осторожно. Отшельничество — проблема человечества.

Говоря о монастырях — этих убежищах заблуждений, но вместе с тем непорочности и добрых намерений, невежества, но вместе с тем и самоотречения, истязаний, но и мученичества, — всегда приходится говорить и да, и нет.

Монастырь — это противоречие. Цель его — спасение души, средство — жертвы. Монастырь — это высокий эгоизм, имеющий движущей силой высокое самоотречение.

Отречься от власти, чтобы властвовать, — вот, по-видимому, девиз монашества.

В монастыре страдают, чтобы наслаждаться. Ценой земного мрака покупают небесное блаженство.

Пострижение в иноки — самоубийство, за которое платится вечной жизнью.

Не думаю, чтобы по такому вопросу насмешки были уместны. Все в нем серьезно, как добро, так и зло.

Человек справедливый хмурит брови, но никогда не улыбается злой усмешкой. Мы понимаем гнев, но не злобу.

VIII. Вера, нравственность

Еще несколько слов.

Мы осуждаем церковь, когда она пропитана интригами; мы презираем все духовное, алчное к мирскому, но мы всегда уважаем человека созерцающего.

Мы с почтением относимся к тому, кто преклоняет колени. Вера — это потребность для человека. Горе неверующему!

Быть погруженным в созерцание — не значит быть праздным. Есть труд видимый и труд невидимый.

Созерцать — это то же, что пахать; мыслить — то же, что действовать.

Сложенные руки трудятся. Воздетые к небу глаза делают свое дело. Фалес* четыре года оставался неподвижным. Он основал философию.

В наших глазах иноки — не праздные люди, а пустынники — не лентяи. Размышлять о непостижимом — вещь серьезная.

Не отказываясь ни от чего из сказанного выше, мы думаем, что постоянная память о могиле подобает живущим. В этом отношении духовное лицо и философ похожи. Умирать надо. Аббат ордена Траппистов* перекликается с Горацием.

Примешивать к своей жизни известное присутствие могилы — это закон аскета. В этом смысле аскет и мудрец сходятся.

Существует материальное развитие; мы желаем его. Но есть также нравственная высота — ее мы ценим. Люди легкомысленные, скорые на заключения, говорят:

— К чему эти неподвижные фигуры? Кому они нужны? Что они делают?

Увы! Среди мрака, который нас окружает и ожидает нас, не ведая, что станется с нами, мы отвечаем:

— Быть может, нет деяния выше того, что делают эти души, быть может, нет труда более полезного.

Люди, вечно молящиеся, нужны ради тех, кто никогда не молится. В наших глазах весь вопрос в количестве мысли, примешанной к молитве.

Молящийся Лейбниц* — это величественно. Вольтер, поклоняющийся божеству — прекрасно. Deo erexit Voltaire [42].

Мы стоим за религию против религий.

Мы из тех, кто верит в ничтожество обрядных молитвословий и в высокое значение молитвы.

Впрочем, в момент, который мы переживаем, момент, который, к счастью, не сообщит XIX веку свой образ в такой час, когда столько людей с узким умом и низменной душою, среди стольких живущих, у которых вместо нравственности на первом плане наслаждение и которые поглощены стяжательством, всякий, кто удаляется от мира, заслуживает в наших глазах уважения. Монастырь — отречение. Жертва, в основе которой заблуждение, все-таки остается жертвой. Поставить себе долгом суровое заблуждение — это не лишено величия.

Взятый сам по себе, с идеальной точки зрения, монастырь, в особенности женский, ибо в нашем обществе женщина страдает более мужчины, — а в этом монастырском заточении заключается протест, — монастырь женский, бесспорно, имеет известное величие.

Этот монастырский быт, столь суровый и мрачный, который мы только что обрисовали, — не жизнь, потому что в нем нет свободы; это и не могила, потому что в нем нет успокоения; это странное место, откуда как с вершины высокой горы виднеется с одной стороны бездна, где мы находимся, с другой — бездна, ожидающая нас. Это узкая туманная грань, разделяющая два мира, освещенная и омрачаемая одновременно, и где слабый луч жизни смешивается со смутным лучом смерти, это полумрак могильный.

Что касается нас, которые не верят в то, во что веруют эти женщины, но как и они живут верой, мы никогда не могли видеть без некоторого религиозного страха, без известного сострадания, соединенного с завистью, этих самоотверженных, трепещущих, доверчивых существ, этих смиренных, но возвышенных душ, которые осмеливаются жить на самом краю тайны, между замкнутым для них миром и небом, которое еще не отверзлось перед ними; они проводят жизнь, обратив лицо к невидимому свету, имея одно счастье познавать, где этот свет, стремясь к бездне и неведомому, обратив взор в неподвижный мрак, коленопреклоненные, исступленные, трепещущие, порою волнуемые глубоким дыханием вечности.