Отверзи ми двери

- Эх, куда тебя шатнуло! Да и за что благодарить? Неужто про свой счет позабыл, списочек, так сказать, благодеяний? Тут не арифметика - алгебра скорей, коль не интегралы. Что ж у тебя каждая единица - единице, что ль, равна? Твоя, небось, подороже будет. Тут все дело в силе переживаний, твой-то один раз - помнишь, как на стенку взбирался? - а ей что! Да и разные, согласись, вещи - мы им или они нам?

- Что это тебя все на пошлость тянет - иначе не можешь?

- Коробит? Давай иначе. Тебя оскорбили? Оскорбили. Унизили? Унизили. Зачем ты это должен терпеть? Тебе скучно, пусто, у тебя полет - а там все шажком да ползком. У тебя силы бурлят, а ты сам те силы хочешь умертвить. Ты вон, всю ночь, уж прости опять за пошлость, выложился, а с утра, как птичка Феникс воспрял. А там чаек спитой хлебаешь, да и не похлебаешь, может, и давно заварен, да не про тебя. Ну а с какой стати, когда рядом настоен, аромат парит от чашки - пей вволю, тебе и не выхлебать - накушаешься! Ты вон, себя в жертву хочешь принести - да не хочешь, в том все и дело! Но полагаешь - так надо, как же, мол, христианин без жертвы! Ты о смирении хлопочешь, а того не понимаешь, что человек должен развить в полной мере все, что ему положено, дадено - в полную меру взрастить. Притчу о талантах недавно вспомнил, сам же правильно этим дуракам объяснил...

- Постой, перебил Лев Ильич, - а ты откуда знаешь? Разве ты тогда был?.. Это ж на следующий день разговор, ты вроде накануне к нам заходил?..

- Да брось ты мелочиться - был, не был. Я про дело говорю, а ты все о форме хлопочешь. Талант надо пускать в рост, он тогда сам-пять и отдаст, не зарывать же его, когда он в тебе бурлит. Человека осчастливил, да и не просто страсть, блуду потрафил - поможешь идее осуществиться, высокой к тому ж...

- Ты что? - оторопел Лев Ильич. - Про какую идею ты говоришь?

- Про ту самую, об которую ты еще не раз споткнешься. Это ты от легкомыслия иль от страусиной трусливости прячешь голову под крыло - русский интеллигент! Интеллигентно да, да русский ли?

- Ты знаешь что, Костя, - сказал Лев Ильич, он вытирал платком пот на лбу, - ты меня не пугай, у меня сердце заходится.

- А ты не бойся. Я ж тебе с самого начала объяснил - доверься. Через все это пройти просто необходимо, чистота, на которую и тень не падала, не многого стоит - не то она чистота, не то всего лишь поганка, мимо которой все ходят, а наклоняться над ней, посмотреть поближе никому не охота. Она и стоит себе, пока снегом не запорошит - никому не нужна, сгинет впустую, а вываришь ее в котлах - знаешь, как в Европе поганки ценятся, подороже белых идут.

- Стало быть, они нужны кому-то?

- Ну да. Но одно дело, когда они себе стоят, чистотой гордятся, пока не засохнут, не смерзнутся, а другое дело, если ее в рост отдать - ту чистоту, не бойся, что выпачкают, захватают руками, вынесут на базар, выварят - на стол и подают, пальчики оближешь. За одного битого - двух небитых дают. Невозможно миру без соблазнов, это тому горе, через кого они приходят, а сами по себе они играют очистительную роль - соль в них, коей не осолишься, завянешь в пресности...

У Льва Ильича в голове звенело, путалось, он ни на чем не мог остановиться, задержаться, плыло все под ногами, но он уж, верно, перестал пугаться: а что он, не заслужил, что ль, очищения, а если надо ту чистоту сперва загадить и выварить - пусть себе кипят котлы! Да и устал он барахтаться, все время с собой бороться. Он в себе уже почувствовал силы плыть, отдаться тому течению - бурному, веселому, ничего, не захлебнется, удержится, птичка Феникс, вон, бьет крыльями: "Накормить, что ль, нужно этого идиотского попугая?" - мелькнуло у него.

- Что там у тебя еще? - спросил Костя. - Или опять по чай-кондитерским изделиям?

- Может, и кондитерские, да запашок не тот. Ты в бардаке был когда?

- Ух, развеселый разговор в святом месте!

- Представь, белый день, комната в коммунале, - с каким-то неизвестным ему прежде, дрожавшим в нем ощущением начал Лев Ильич, - соседи ходят, переговариваются на кухне, гремят посудой, детишки из школы в фартучках с галстучками, телефон в коридоре - течет нормальная коммунальная жизнь. А в той комнате - на столе бутылки и три девицы от восемнадцати до тридцати - вполне разоблаченные, изображают композицию. А за столом три или четыре джентльмена интеллигенты, с красными лицами, глаза блестят, разговор, естественно, самый вольный... Ну там подробности, может, и не интересны, опустим - конец света, одним словом. И вот, представь, такую щемящую нежность к этой женщине, которая честно отрабатывает свои десять рублей, такую до слез и боли волну сострадания к ней. Не страсть - какая тут страсть, когда только стыд и гадость. "Сестра моя!" - думаешь ты, несчастная сестра, пред которой ты навсегда виноват!..

- Литературный ты человек, Лев Ильич. Ты этой сестре, коль сострадаешь, подарил бы десятку, зачем же работой ее забавлялся!