Ответ

— Не отпустил он его руку, — громче проговорил Балинт.

Нейзель оторопело уставился на мальчика. — Да ведь ты говоришь, что отпустил?

— Вообще-то он не отпустил… только хотел отпустить. Но это уж не велика разница, правда?

— Да как же, черт побери, не разница? — опять теряя терпение, воскликнул Нейзель.

— Не велика разница! — повторил мальчик упрямо. — Он захотел отпустить, а это такое же предательство, как если бы уже и впрямь отпустил. Если они поклялись друг другу в верности, не на жизнь, а на смерть, значит, не мог он захотеть покинуть этого, или же дал тогда ложную клятву. — Беспощадно суровые серые глаза Балинта опять глядели на крестного. — Если бы я сидел наверху, на ограде той, крестный, я б не то что не отпустил, а еще крепче держал бы его руку.

— Да почем же ты знаешь, что он хотел отпустить руку?

— Его рука вдруг ослабела, — громко сказал Балинт.

— И он твою руку выпустил?

— Он не выпустил руку того, другого, — так же громко проговорил мальчик и опять беспощадным открытым взглядом посмотрел Нейзелю в глаза, — не успел. Потому что другой почувствовал, что рука его друга ослабела, и сам отпустил ее.

— Зачем? — спросил расстроенно Нейзель.

— Чтобы обошлось без предательства, — сказал Балинт. — Потому что этот, второй, он такой человек, крестный, которого жизнь уже по всякому мяла и била, так что он ни от кого ничего даром не примет, разве от того только, в ком до конца уверен.

Нейзель бросил на Балинта недовольный взгляд. — Худо рассуждаешь, сынок, — проговорил он, опуская ему на плечо тяжелую рабочую руку, — так рассуждаешь, словно вчера только то и случилось в Пеште, что кто-то тебя в беде покинул. Сто тысяч вышло вчера на улицу, а ты знай о своем твердишь. Не то важно, что один человек тебя предал, а то, что весь пролетариат венгерский предали. Об этом лучше подумай!

Часам к семи утра большую часть арестованных, в том числе Балинта и Нейзелей, выпустили, предварительно записав их данные. Балинт отправился прямо на завод, в контору. Инженер Рознер, узнав, что за участие в демонстрации он был взят под стражу и ночь провел в полиции, тотчас выдал ему трудовую книжку. Заплатил за неделю вперед и, хлопнув по спине, выставил за дверь помертвевшего, лишившегося языка парнишку. — Весьма сожалею, — бормотал инженер, за плечо подталкивая его в коридор, — что позволили им поймать себя! — Балинт не пошел в генераторную прощаться, лишь забрал свои вещи из раздевалки, но в воротах столкнулся с выходившим после ночной смены Оченашем. — Ты куда? — спросил Оченаш. — Расчет получил, — ответил Балинт.

Оченаш вытаращил глаза. — За что?

— За то, что в кутузке ночь провел.

— А зачем выболтал, ты, образцовый?

Балинт не ответил. — Тебя не выставили? — спросил он. Оченаш ухмыльнулся. — А за что?

— Ну, коли так, устроим прощание, — не подымая глаз, предложил Балинт. — Плачу я.

— Сейчас?

— Ну да, сейчас! — подтвердил Балинт.

— Прямо с утра?

— Да, — кивнул Балинт. — Потом мне будет недосуг.

— Тебе?

— Мне.

Балинту нечасто доводилось пить вино. После третьего стакана, осушенного залпом в пивном зале корчмы на проспекте Ваци, где они устроились за угловым столиком, его серые глаза влажно заблестели, широкие татарские скулы покраснели, а речь, обычно по-взрослому размеренная, неспешная и основательная, вдруг стала спотыкаться перед упрямыми согласными или заносилась ни с того ни с сего и скакала привольно, без узды, опережая мысли. Он сел спиною к стене — чтобы при желании глазеть на редких посетителей, попивавших свое у цинковой стойки — и, уставив на столе локти, положив подбородок на кулаки, смотрел в лицо своему отчаянию из-под упавших на лоб тускло-светлых волос.

Кроме Оченаша, сидевшего напротив, у Балинта был еще один гость — двадцатипятилетний грузчик из компрессорной по фамилии Сабо, который нагнал их у заводских ворот. Черноволосый, с чуть-чуть приплюснутым носом Сабо красноречием вообще не отличался, а после первого литра вина и вовсе способен был участвовать в беседе лишь односложными, но, впрочем, пылкими одобрительными возгласами. — Эй, еще литр сюда! — звонким мальчишеским голосом крикнул Балинт и пальцем поманил корчмаря. — Живее, Лайош, да не бойтесь, денег здесь до черта, добрые еврейские денежки, даже спину гнуть за них не пришлось, сам еврейский боженька в руки мне их отсчитал, так-то, Лайош! — Откуда ты взял, что его Лайошем зовут? — спросил Оченаша.

Балинт опять опустил локоть на стол, спрятал пальцы в кулак. — Любого корчмаря Лайошем зовут, верно, Сабо?

— Точно, — подтвердил грузчик.

— Эй, вас ведь Лайошем кличут, а? — крикнул Балинт корчмарю. — Иначе топаете вы не по той дорожке, что надо, и выставят вас с вашего места, как миленького, еще нынче же. Теперь ведь много-то не р-р-р-аз-з-говаривают с человеком, вышибают с работы так, что кубарем летишь, верно говорю, Лайош?

Корчмарь засмеялся. — Что верно, то верно!

— То-то и есть! — крикнул Балинт. — А верно, что вас Лайошем зовут?

— Точно так, ваша милость!