Ответ

На улице уже совершенно стемнело, сквозь ажурные занавески почти не проникали отблески снега. Тетушка Янка молча сидела в большом кресле под розовым абажуром. Ее мучило не только то, что она глазами, шеей, руками выболтала тайну, которую обещала хранить, но и то, что спугнула Барнабаша, который, конечно же, пришел к ней сюда, в гору, с какой-то просьбой. Как теперь выведать ее? Тетушка Янка вздохнула; нынче она с утра уже была выбита из привычной колеи тихой обывательской жизни. Ее приятельница ворвалась к ней спозаранку, в девять часов; обычно это была сдержанная, целомудренная женщина, но тут в ней словно открылись вдруг шлюзы, и вся ее неудачно сложившаяся жизнь выплеснулась, залила беспорядочными волнами содержавшуюся в болезненной чистоте будайскую квартиру. Обе женщины проплакали все утро. Госпожа Дёме рассказывала все: про несчастный свой брак, подлость мужа, собственную трусость, — даже слушать ее было неимоверно тяжко. Тем более тяжко, что про себя Янка не могла не соглашаться с подругой и, значит, ей нечем было утешить отчаявшуюся женщину. Эта женщина была права, называя своего мужа подлым, права, упрекая себя в трусости и в том, что не ушла от него лишь из боязни остаться одной, права, что только из ложного стыда скрывала это даже от самой себя. Сейчас потеря единственного сына внезапно разверзла перед ней ад, она осознала все.

— Почему ты никогда не остерегала меня? — рыдала она. — Почему ничего мне не говорила?

Старая женщина подняла на нее полные слез глаза. Она и сейчас не произнесла ни слова, но ее подруга по взгляду поняла, что само молчание Янки в течение тридцати лет — с той минуты, как она представила ей своего жениха, — и было предостережением. Поняла, почему старая подруга никогда ничего не говорила о ее муже, ни разу не задала ни одного интимного вопроса, не захотела услышать ни единого интимного признания. Ее муж разрушил даже их дружбу.

Барнабаш стоял, отвернувшись к окну.

— Мать жаловалась на меня?

— Как ты мог подумать!

— Что она говорила?

Тетушка Янка помолчала немного.

— Она плакала.

— Плакала? — повторил сын. Ажурная занавеска на окне вздрагивала от проникавшего с улицы воздуха. — Плакала? И это все? Ей нечего было сказать о том, что произошло?

— Она была очень несчастна, — просто сказала старая женщина.

— А почему несчастна, она не сказала?

— Ах, сынок! — вздохнула тетушка Янка и, хотя Барнабаш, все еще стоявший к ней спиной, не мог ее видеть, обеими руками закрыла лицо. На ее счастье, раздался звонок, и минуту спустя в комнату вошел Якабфи.

— Я помешал? — спросил он, задержавшись на пороге, когда увидел спину застывшего у окна гостя. Это был худощавый старик среднего роста, с коротко остриженной седой шевелюрой, седыми усами, размеренными движениями. На носу у него сидело старомодное пенсне, которое он снимал, только оставаясь один, да и то лишь на минутку; при этом близоруко мигающие глаза и красное седлышко, выдавленное стальной дужкой на переносице, сразу делали его обычно строгое и неподвижное лицо старчески беспомощным и бессильным. Едва кто-нибудь входил в комнату, как пенсне, словно фиговый листок, моментально оказывалось на месте; даже супруге доводилось видеть его лицо оголенным лишь в самые интимные минуты.

— Как это помешали, что вы, душа моя! — воскликнула тетушка Янка и засеменила к мужу, все еще стоявшему в дверях. Барнабаш повернулся, подошел тоже.

— Здравствуй, сынок, — без улыбки сказал Якабфи; рукопожатие, которым они обменялись, было как будто холоднее обычного. Из смежной комнаты вбежала служанка с домашней курткой в руках. Старый господин, услышав торопливые шаги, повернул голову назад и строгим взглядом отказался от куртки: в присутствии гостя он переодеваться не станет. Тетушка Янка укоризненно и тоже молча покачала головой, глядя на пристыженную служанку. — Изволь садиться, — продолжал Якабфи. — Что слышно хорошего?

В том, что форма прикрывает суть, есть иногда и нечто успокоительное. Дисциплина, затягивающая страсти в жесткий корсет, не только защищает общество от личности, но до некоторой степени и самую личность охраняет от того вреда, какой она могла бы нанести самой себе: удерживает руку, готовую бередить собственные раны. Барнабашу не был чужд самоконтроль, он унаследовал от матери не только склонность к нему, но научился у нее же пользоваться им практически; в дальнейшем от его чувства нравственного равновесия будет зависеть, разовьется ли оно в такт или превратится в лицемерие.