Ответ

— Этот заср. . .? — воскликнул профессор с удивлением и так громко, что несколько человек повернулось к нему от стойки. — Знал бы, не приехал… А министр культов?.. Ну ладно, не важно! Там, у этих швабов, есть одна хорошая присказка: Es kommt nie was besseres nach[93]. Гергей!

Сидевший в конце стола шофер вскочил. — Прикажете «симфонию»?

— Правильно, — сказал профессор. Шофер протянул ему жестяной портсигар, потом опять сунул руку в карман. Фаркаш следил за его движением настороженным взглядом. — Правильно, — проговорил он с облегчением, увидев, что шофер, порывшись в кармане, вынул коробку спичек. — Я уж боялся, что вы достанете эту вашу трещалку. Значит, не забыли!

— Ничего не забыл, ваша милость! — сказал шофер.

— Тогда я, пожалуй, все-таки останусь дома, — размягченно пробормотал профессор, медленно крутя большими пальцами сцепленных на животе рук. Внезапно он выпрямился, слегка покачнулся, оперся на плечо студента. — Пойдемте-ка домой ко мне, поужинаем, юноша! — сказал он. — Эта корчма опротивела мне как смертный грех.

Он сидел здесь уже третий день, от открытия и до закрытия. Правда, вернувшись из Берлина на родину, профессор с аэродрома поехал прямо домой, помылся, переоделся, поговорил немного с сестрой Анджелой, совершенно выбитой из колеи его неожиданным возвращением, но под вечер вдруг помрачнел и ушел из дому. Некоторое время бродил бесцельно по улицам, потом завернул в ближайшую корчму. Уже по его позе, в какой он устроился за столиком, вытянув ноги и уперев в стол локти, видно было, что возвращение в Пешт он отпразднует одним из знаменитых своих трехдневных загулов.

Зенон Фаркаш страшился свидания с родиной. К отъезду не готовился, решение вернуться домой пришло в каких-нибудь полчаса. Услышав о назначении Гитлера на пост канцлера, мигом собрал свои заметки, рукописи и покатил на аэродром; какой-то пассажир не явился к отлету, профессор занял его место. Во время полета раздумывал над неоконченным экспериментом и лишь тогда осознал, не без досады, что прибыл на родину, когда самолет, дважды мягко подскочив, опустился на грунт будаэршского аэродрома. Таможенник признал его, поздоровался: «Покорнейше прошу, ваша милость». Услышав привычное обращение, профессор вдруг повеселел, поздоровался с таможенником за руку, с удовольствием огляделся. Правда, автобус авиакомпании был так тесен, что профессор с трудом втиснул ноги и на каждом ухабе коленную чашечку пронзало болью, однако и это не испортило ему настроения; он весело разглядывал нищенскую неустроенность пештских улиц, грязный налет на стенах доходных домов, неубранный лошадиный помет посреди запорошенных снегом мостовых, надсадно орущих возчиков, когда же автобус свернул на дунайскую набережную и глазу неожиданно открылась мощная бурливая река, профессор на радостях громко выругался. Он не вышел в Буде, доехал до конечной остановки на улице Дороття. Перед конторой авиакомпании стоял носильщик с бородкой под Франца-Иосифа, он тоже признал профессора, здороваясь, снял шапку. Профессор и с ним поздоровался за руку.

Пештские улицы пахли совсем иначе, чем берлинские, он глубоко втянул носом воздух. Пока дошел до площади Вёрёшмарти, два-три раза обернулся, совсем как в Берлине, когда слышал за спиной венгерскую речь. Теперь он будет слышать ее постоянно. Внезапно профессор понял, что он дома.

Он остановился на углу улицы Дороття, насвистывая, огляделся. Но вдруг за радостью ощутил на сердце тяжесть; так бывает, когда нежданно-негаданно сталкиваешься лицом к лицу с давно откладываемым и неприятным делом. Казалось, отовсюду надвигаются на него кредиторы; он не понимал, чего они хотят, но знал, что он их должник. Что-то станет он здесь делать?..

Профессор знаком подозвал такси и поспешно втиснулся на сиденье, пока барон Грюнер, вышедший из «Жербо», успел узнать и окликнуть его. Дома Анджеле стало дурно от неожиданности, и это вернуло ему хорошее настроение. Насвистывая, он ходил взад-вперед по квартире, сестра едва поспевала за ним. Наконец она не выдержала и спросила, когда он собирается приступить к лекциям в университете. Профессор снова помрачнел.

— Над чем, собственно, ты работал в Берлине? — спросила Анджела. — Я читала как-то в «Berichte» твою публикацию о расщеплении трисахаридов… Ну, а еще?

— Больше ничего, — сказал профессор.

— То есть как ничего?

— Закури-ка свою «вирджинию», Анджела, — посоветовал профессор, — это успокаивает.

— Больше ничего? — повторила Анджела, обратив на брата толстое доброе лицо с выпуклым лбом и прекрасными бархатными глазами. — Как же так? Я не верю своим ушам.

— Подобную недоверчивость одобрить не могу, — заметил профессор.

— Но ведь ты провел в Берлине больше двух лет!

Профессор пожал плечами. — И что из того?

— Ну, хорошо, — сказала сестра, — хорошо, Зенон, вижу, что путешествие тебя утомило. Вечером продолжим разговор. Где твои рукописи?.. В этом саквояже? А остальной багаж?

— Остального багажа нет.

— То есть как нет? — спросила Анджела. — Ты оставил его на аэродроме?

— Я оставил его в Берлине, — сказал профессор.