Ответ

Луиза скрестила руки на могучей груди. — Оставил бы ты нас в покое с «Непсавой» этой, — заговорила она, вдруг густо краснея лицом, — не то, гляди, лопнет мое терпение, и я выложу тебе начистоту, что с твоей «Непсавой» сделаю. Вот и сегодня уже час битый слушаю, что там Гитлер в Германии творит, и то сделал и се, профсоюзы разогнал, всех главарей соцдемовских похватал и уж не знаю, что еще…

— Разве это неправда, Луиза? — спросил Нейзель.

— Почем я знаю, правда или нет? — выкрикнула Луиза, кипя от ярости. — А что она писала в январе, за две-три недели до назначения Гитлера? Писала, что нацисты повсеместно теряют на выборах голоса и что теперь уже нет силы, способной приостановить верную гибель немецкого фашизма… А через две недели Гитлера канцлером назначили!

— Человеку свойственно ошибаться, Луиза, — спокойно проговорил Нейзель. Его жена нетерпеливо отмахнулась. — Вон Балинт в прошлый раз хорошо сказал про «Непсаву».

Голова Нейзеля дернулась. — Что такое?

— Как там было-то, Балинт? — спросила Луиза. — Как в том стишке говорилось?

Парнишка вспыхнул.

— Да ладно, крестная, оставьте!

— Нет, ты скажи… скажи! — настаивала Луиза. — Он мне рекламный стишок один показывал в «Непсаве», большими жирными буквами было напечатано про какую-то подметку резиновую… Ну, как там?

Балинт рассмеялся.

— «Подошва Окма красива ей-богу, Сразу видно барскую ногу!»

— Вот-вот, этот самый! — воскликнула Луиза. — «Сразу видно барскую ногу»! Интересно, сказал тогда Балинт, правда ли, что эта газета для рабочих, если в ней такую рекламу печатают?

Нейзель внимательно посмотрел на Балинта. — Когда ж это было?

— Теперь ее каждый день печатают, — сказал Балинт. — Наверное, и в сегодняшнем номере есть, только вы не заметили, крестный.

Кровь ударила Нейзелю в голову, он встал и вышел на кухню, чтобы освежиться стаканом воды. Йожи вскоре распрощался, семья осталась одна. После ужина Луиза на кухне стала мыть посуду. Нейзель пошел в альков, поманив за собою Балинта. Старый кузнец был явно в замешательстве, он протер очки, откашлялся, как будто готовился выступить в Профобъединении. Балинт удивленно смотрел на него.

— Знаешь, сынок, хочу я попросить тебя… словом, помоги ты мне в одном дельце, — заговорил он с трудом.

Увидев, как краска залила лоб крестного, Балинт тоже смешался. Он страстно, мучительно хотел сказать: «Конечно же, крестный, дорогой и любимый крестный, все для вас сделаю, жизни не пожалею!» — и не мог вымолвить ни слова. Первый раз в жизни Нейзель — олицетворение мудрости и совершенства в глазах Балинта — о чем-то просил его; сердце Балинта захлестнуло такой бурной волной любви и гордости, что он буквально онемел и не в силах был шевельнуться.

— После бедной моей мамы осталась пара высоких черных ботинок, — проговорил Нейзель, опустив глаза. — Так вот, снеси ты их на толкучку да продай!

У Балинта кровь застыла в жилах.

— А крестной твоей знать об этом не нужно, — продолжал Нейзель. — Деньги мне отдашь. Где эти ботинки, я не знаю, ну да найдешь сам.

Балинт задыхался.

— Сыщешь время-то? — спросил Нейзель, уголком глаза косясь на парнишку.

— Нету уже ботинок этих, крестный! — красный как рак воскликнул Балинт. — Тетя Луиза продала их еще зимой.

— Продала?!

— Я же и отнес их на площадь Телеки, — договорил Балинт, — потому как не было в доме ни одного филлера.

— Те самые черные ботинки, высокие такие?

— Других-то ведь у бабушки и не было…

— Высокие черные ботинки?

— Да, — прошептал Балинт с глазами, полными слез. — И она не велела говорить вам, крестный, ведь то была последняя памятка от бабушки.

Старый рабочий неподвижно смотрел перед собой.

— Ладно, сынок, — вымолвил он наконец. — Пора ложиться.

Как всегда, в воскресенье утром Балинт пошел навестить Рафаэлей. Обычно до обеда он играл с итальянским резчиком по камню в шахматы и две партии из трех, как правило, выигрывал. Сисиньоре, которая вот уже десять лет не вставала с постели, в почтительном молчании поглядывала из подушек на сидевшего у окна сына и на другое, давно уже полюбившееся лицо, иногда рассеянно улыбавшееся ей над шахматной доской; счастливое сознание, что в торжественной тишине воскресного утра она видит вокруг себя тех, кого любит более всего на свете, сына, внучку, Балинта, так ее истомляло, что даже неугомонный ее латинский язык затихал в теплом гнездышке этих мыслей, и лишь изредка слабый лепет свидетельствовал о том, что она бодрствует. Покуда мужчины были заняты шахматами, Юлишка на кухне готовила обед, на который почти всегда оставляли и Балинта.

— Porca Madonna[97], ты опять проиграл? — вскрикивала смешливо старушка, глядя на сына, в чьей разгневанной руке, сметавшей фигурки с доски, кипела вся спесь и горечь поражения под Ватерлоо. — Не можешь сладить с ним, caro mio?

— Это сам дьявол, — пыхтел Рафаэль, сердито сверкая круглыми черными глазами. — Не прошло и полгода, как я научил его играть, а теперь он желает выигрывать все партии подряд!