Ответ

Дядя Пациус махнул рукой. — А, то совсем другие люди! — проговорил он тихо. — Толстые они или худые, мне не известно, потому как не бывал я там, а говорю я всегда только про то, что сам знаю. Но что они совсем другие люди, это точно! Знавал я во время войны, в тысяча девятьсот шестнадцатом, одного русского пленного, звали его Андрей Карамжин, и работал он в Барче на паровой лесопилке, а наш полк тогда с полгода там квартировал, так этот парень за полгода здорово по-венгерски говорить выучился, шпарил как по-писаному. На гражданке он тоже был токарь по металлу, ну, мы и подружились. Это совсем другие люди, точно говорю!

— Через ухо едят, что ли? — спросил молодой рабочий.

— Не хами! — оборвал его шлифовальщик Ференц Сабо с мягкой улыбкой под светлыми усиками. — Пускай старик расскажет!

Вокруг дяди Пациуса стояло человек восемь — десять, среди них и жена его, седая худенькая женщина с очень чистым лицом, в черной суконной юбке и люстриновой блузе, немного потертой на локтях. Как только разговор перешел на Советский Союз, люди сразу оживились, на лицах появилось то выражение напряженного внимания, когда говорят о чем-то глубоко личном. Все инстинктивно понизили голоса, только хрипловатый, словно надтреснутый голос дяди Пациуса звучал непринужденно, как всегда.

— Это совсем другие люди, точно говорю! — повторил он уже в третий раз. — Там рабочий люд знает, чего хочет. Мне тот русский токарь — мы его просто Андришем звали — уже в шестнадцатом сказал, что будет у них революция, что царю не пройдет даром эта война. Он знал будущее так точно, как будто сам творил его. От него первого я услышал имя Ленин.

— Потише! — сказал кто-то.

Старик пригладил указательным пальцем усы. — С чего это?.. Чтоб им всем лопнуть!

— Да как же он мог будущее-то знать?

— А так, что прошлое знал, — пояснил дядя Пациус — И настоящее тоже. Русский рабочий не то что венгерский, который все субботы проводит в корчме, а по воскресеньям на стадионе торчит, за «Францштадт» болеет. Русский, тот дома сидит да учится. Потом друг к дружке приходят и до утра спорят о том, есть ли бог и как нужно делать революцию, а когда она уж свершится, как тогда они будут страной управлять.

— А что с этим Андришем сталось? — спросил долговязый парень. — Вы с ним еще встречались?

Дядюшка Пациус не ответил. — Да, другие они люди, — проговорил он задумчиво, — из другой глины сделаны. Не такие зас. . . как мы: тише, дескать, как бы начальство не услышало! Старшего брата Андриша к шестнадцати годам каторги присудили, в Сибирь сослали. У него жена была, двое детей, Андриш всех их взял к себе. Один его племянник получил не то четыре, не то пять лет в крепости, друг закадычный в полицию угодил в тот самый день, когда забрили Андриша. Ничего, говорят они, и тотчас другой становится на место выбывшего. Эти ради всего человечества живут, а не для живота своего.

— Там женщины тоже революционерки, — обратив к мужу чистое, обрамленное сединами лицо, вмешалась жена Пациуса.

— Пустое говоришь! — недовольно прервал ее муж. — В юбке революцию делать не способно, черт побери, бежать доведется — запутаешься! Баба пусть остается при пеленках, не то, глядишь, и тех не останется, ради кого революцию делать стоило.

— С Андришем-то что сталось? — настаивал молодой рабочий.

— При коммуне повстречался с ним однажды, — сказал дядя Пациус и, приподняв шляпу, тыльной стороной ладони отер со лба пот. — К тому времени он уж таким это чистым шомодьским говорком шпарил по-венгерски, что пештцы только дивились… Когда ж это было?.. В конце марта, пожалуй. Русские военнопленные устроили в Гойаваре[106] митинг и постановили оборонять, значит, венгерскую революцию. Мы с ним на перекрестке Лайоша Кошута и Семмельвейс встретились, как сейчас его вижу: стоит, смотрит на меня и смеется… зубы неровные, нос круглый, картофелиной…

— А после-то что с ним было?

Старик с головой ушел в воспоминания. — Горячие то были деньки… На другой день в помещении союза металлистов собрались работавшие в Пеште итальянские рабочие и военнопленные, они тоже присоединились к нам, на третий день из Вены прибыли поездом тысяча двести австрийских красноармейцев. Образовался первый интернациональный полк и вступил в Крепость.

— Вот это да! — крикнул Пуфи. — В этот полк и я вступил бы!

— Почему ж именно в этот? — спросил Пациус.

— А чтоб языки учить, — ухмыльнулся Пуфи. — С двумя-тремя иностранными языками можно высоко взлететь.

Молодежь, окружившая Пациуса, хорошо помнила коммуну, однако память их удержала лишь то, что доступно было тогда их детскому сознанию. Один первый раз в жизни побывал в те дни на острове Маргит, так как отменили плату за вход, другого повезли летом на Балатон, третий жил в огромной квартире на проспекте Андраши, с ванной и даже с роялем, — правда, все время, покуда они там жили, на завтрак, обед и ужин была одна только ячневая каша. Большинству хорошо помнилась и первомайская демонстрация.