Ответ

Из дворницкой профессор сразу же прошел в свой рабочий кабинет; тяжелый занавес темно-желтого шелка разделял кабинет на две неравные части. В темном, без окон, заднем отсеке — спальне — стояла кушетка, низенький столик на растопыренных ножках и высокая бронзовая лампа под зеленым абажуром; оба окна остались в передней, деловой части кабинета, которая была намного просторнее; здесь вдоль высоких книжных стеллажей расположилось пять или шесть удобных, так и зовущих в свои объятия кресел, обтянутых кожей и шелком, у двери стояла, прислоненная к стене, лестница; в стеклянном, отделанном никелем шкафу поблескивали в свете люстры с восьмеркой свечек-ламп, колбы, мензурки, капельницы самых разных размеров, а посреди комнаты вслушивались в тишину друг друга два сдвинутых вместе письменных стола: маленький изящный столик бидермейерского^[11] стиля с множеством ящичков, обслуживавший личную жизнь профессора, и огромный, покрытый черным лаком стол вовсе без ящиков, на котором грудами, стогами громоздились журналы, заметки и научная корреспонденция (впрочем, нужные ему бумаги профессор находил мгновенно и безошибочно). На обоих столах в беспорядке стояли бутылки, пустые или полураспитые, стаканы, рюмки.

Профессор пил много. Были периоды, когда он, увлеченный работой, неделями не прикасался к вину — и в такое время день за днем довольствовался булочкой с маслом да бутылкой содовой, не выходя из университетской лаборатории, там же проводя и ночи на продавленном диване; но, если не считать этих сравнительно редких «сухих» интермедий, он ежедневно, помимо двух-трех кружек пива и фречей^[12] без счета, выпивал, дома ли, в гостях ли, по крайней мере, бутылку крепкого вина. При этом винные пары улетучивались у него бесследно, не действуя ни на ноги, ни на язык, ни на мозг. Однако раз в два-три месяца, независимо от хода работы и состояния духа, его буквально охватывала алкогольная жажда, и тогда он пил трое суток подряд. Впрочем, и в эти «мокрые» периоды, всякий раз длившиеся ровно три дня, по нему никак нельзя было определить, что он пьян; огромное тело легко справлялось с алкоголем, профессор держался прямо, говорил четко и внятно, с точностью до минуты являлся на лекции. Его друзья и близкие знакомые лишь по тому угадывали, в какой день он вступил — в «первый» или во «второй», — что профессор, обычно замкнутый и скупой на слова, вдруг становился чрезвычайно общителен, его угловатые резкие манеры смягчались, высокомерие таяло, словно сахар в теплой воде, а лаконичные обычно формулировки вдруг начинали растекаться в многословии. На третий день глаза его тускнели, он начинал сквернословить и к своему столику в корчме зазывал прохожих прямо с улицы. Впрочем, поить он любил и в иное время: каждое утро, перед лекциями, он садился в корчме, напротив университета, чтобы пропустить кружку-другую пива; если какому-нибудь его студенту случалось в это время пройти мимо, профессор, постучав по стеклу, приглашал его и до тех пор поил на голодный желудок, пока юнец не засыпал от столь непривычного завтрака; профессор платил тогда за обед, предстоящий студенту, и, наказав официанту не будить молодого коллегу, пока не проснется по доброй воле, насвистывая, уходил читать лекции. Однажды в такой «третий» свой день он уехал в Стокгольм, куда приглашен был прочесть лекцию, прямо из корчмы, без пальто и без шляпы, в обществе молодой англичанки, с которой в тот вечер познакомился.

Его научная деятельность — столь же известная в Бонне, как и в Сорбонне или в Токио, — придавала прочность его общественному положению в Пеште, весьма уязвимому ввиду его причудливого нрава и личных склонностей. Его мировая слава основывалась на исследованиях в области белка, в сорок лет он был уже в числе тех, кого неизменно поминали среди законных соискателей Нобелевской премии. Однако же было очевидно, что его уверенность в себе питалась отнюдь не внешним признанием. Он шел по научному своему пути, полностью игнорируя все общественные и политические приличия, — шел уверенно, как ходит по крышам лунатик, — доверяясь лишь собственным вкусам, силам и желаниям, и эта уверенность в себе определяла также и поведение его с людьми, которое не корректировалось ни обычаями, ни авторитетами. Свои материальные потребности он удовлетворял из источников, расположенных по обочинам его генерального пути, черпая из них пригоршнями (всегда помногу, так как и тратил много: собаку, зарывающую кость на черный день, он презирал). Власти, авторитеты, почтительность сдерживали его столь же мало, сколь и дружеские или родственные связи; он способен был манежить в своей приемной какого-нибудь советника из министерства или директора завода так же непринужденно, как и вечно осаждавших его просьбами родственников.

— Зенон! — В кабинет вошла Анджела и робко поглядела на брата, с закрытыми глазами стоявшего у письменного стола в задумчивой позе. — Не помешаю?

— Помешаешь, — отозвался профессор, не открывая глаз.

Анджела вспыхнула, но не покинула кабинета.