Ответ Империи

– Практически никак. Война заканчивается, когда одна из сторон достигает цели и для нее дальнейшее продолжение теряет смысл.

– А если ни одна не достигает?

– Что мешает не останавливаться?

– Ладно, – продолжал рассуждать Виктор, – тогда вот что непонятно. Зачем тогда нам провоцировать НАТО на конфликт в Югославии, да еще и планировать самим туда лезть?

– С чего вы взяли, что мы будем туда лезть?

– Ни с чего. Вы этого мне не говорили. Но одним отрубанием электричества вы НАТО не остановите. Американцы при любой тяжести кризиса могут провести операцию, у них же крылатые ракеты не от чикагской розетки питаются. Значит, придется их останавливать нашей военной силой, нашими войсками.

– Логично рассуждаете. Американцы тоже так думают.

– Тогда смысл самим лезть?

– Это влияет на управление в сетевой войне. В сетевой войне никто не дает прямой команды. Директива может быть в неявном виде высказана совершенно открыто в прессе и воспринята исполнителем, который знает код; но при этом дело выглядит так, будто исполнитель сам принял решение. Сделал, так сказать, свой свободный выбор. Вопрос: почему исполнитель должен подчиняться? Либо он уж очень зависимая марионетка, что не всегда возможно, особенно когда речь идет о главах якобы суверенных государств, либо… либо он уверен в силе и могуществе босса. Для доказательства могущества США организует демонстративные военные акции против отдельных стран, которые все согласятся считать изгоями. Так вот, вопрос не в том, что мы так уж этот ДКХП любим, либо он нас, а в том, что надо демонстративно показать, что у США не выгорело. Это ухудшит подчинение в сети США. Понятно?

– Почти.

– Попробую на языке РФ. Ка-ароче, Штаты – типа крутые, типа авторитет; мы, в натуре, обломаем их конкретно, чтобы всем этим сявкам, дешевкам подзаборным перед ними впадлу шестерить было… Теперь более понятно?

– Знаете, очень сильный акцент… Ладно, суть я уловил.

– Насчет акцента вам виднее. Меня ведь не готовили для внедрения в криминальную среду, – улыбнулся Гаспарян, – и в среду творческой интеллигенции тоже. А в быту у нас, сами знаете, борьба за пушкинский стиль, неистощимость в соединении слов хрестоматийных.

…После обеда Третья мировая шла своим чередом. Зарубежные каналы не включали, в нашей сети воцарилось какое-то мертвенное спокойствие, в том числе и насчет продвинутых в США катастроф. Радиологи обсуждали меры помощи, предложенные Советским Союзом штату Мэриленд. Поступила информация об ответе Клинтона – он вежливо благодарил советское правительство за предложения и сообщал, что ситуация на станции нормализовалась, и необходимость участия советского персонала в ликвидации последствий уже отпала.

– Посмотрим, что он запоет после взрыва второго блока, – проворчал Момышев, – Бог свидетель, мы лишней белой крови не хотели.

В душе Виктора ворочались противоречивые чувства. Обычно принято говорить – «в душе его боролись чувства», но это было не совсем так. Чувства именно ворочались рядом, так что Виктор стал всерьез беспокоиться, не признак ли это начинающегося раздвоения личности.

С одной стороны, это было определенное злорадство, что теперь он может спокойно сидеть в офисе, есть бизнес-ланч, смотреть по телевидению чьи-то чужие бедствия, как шоу реального времени, бесстрастно обсуждать их, подобно студенту в анатомичке, понимая при этом, что эти бедствия на сей раз случились именно с теми, кто в его реальности спокойно сидел в офисах, пожирал бизнес-ланчи, утирая салфетками жирные губы, смотрел по ТВ ужасы в России, как какое-то новое увлекательное зрелище, бесстрастно обсуждал их, чувствуя, что с ними самими это никогда не случится. С другой стороны, не было и чувства справедливого отмщения; виновных в бедствиях его, Виктора, Родины никто не наказал, они так же остались довольно утирать свои жирные губы, а под раздачу попали люди случайные и практически все непричастные. Было все это как-то неприятно, интуитивно вроде как совесть подсказывала Виктору, что делается что-то не то.

– Все-таки это гражданский объект, – выдавил наконец он из себя.

Светлана с удивлением посмотрела на него.

– Это же прямой результат перехода к нелетальному… ну, или почти нелетальному оружию. Раньше на войне одни люди с оружием убивали других людей с оружием, и те люди с оружием, что победили, приходили к крестьянам и говорили, что теперь над ними они будут власть, и они будут защищать народ от всяких бандюков. Теперь стало гуманнее: людей с оружием не убивают, но это значит, что надо принуждать гражданское население напрямую, при живом и здоровом их человеке с ружьем. Почти отказ от массового убийства именно потому и произошел, что армии через головы друг друга воюют с гражданским населением противника.

– То есть теперь обе стороны не защищают на поле битвы свое население, а каждая армия мочит чужое, не мешая друг другу?