Ответ Империи

Проще всего было убить время, ходя по универмагу, но сейчас это трехэтажное здание почему-то раздражало Виктора. Он вдруг понял, что и это раздражение, и нетерпеливое ожидание, все это на самом деле было лишь прорвавшимся тайным желанием закрутить роман с совершенно неизвестной ему женщиной. Он не знал, стыдиться этому или радоваться; здесь он был совершенно оторван от своих корней, надежда на возврат обратно, в свою прежнюю жизнь, была слишком призрачной, и, возможно, эта попытка познакомить и была со стороны Светланы неявным признанием беспомощности здешней науки перед тайной переноса.

Напротив театра, у входа в сквер, здесь, как и в его реальности, тоже стоял памятник, только не Тютчеву, а Алексею Толстому; скульптура стояла на высоком постаменте в виде колонны ионического стиля, и у подножия ее кругом стояли изваяния богатырей и былинных героев, имен которых Виктор не знал. Колонну окаймляло полукольцо берез, и в их тени уютно расположились скамеечки, ныне пустующие по причине холодной и сырой погоды; за полукольцом, по ограде сада, расползался тенистый плющ, а вдоль ограды тянулись клумбы, на которых вздымались волнами кусты вьющихся роз.

- А все-таки это не совсем хорошо, - услышал он за спиной женский голос, - в парке бюст Толстого, и здесь его же памятник, а Тютчева ни одного. Не слишком ли много?

Виктор оглянулся; за ним стояла пара средних лет, мужчина держал в руках увесистый широкоформатный 'Киев', пытаясь поймать в зеркальный видоискатель выгодный ракурс.

- Ну ты же знаешь, Нинуль, - ответил мужчина в паузе между щелчками затвора, - тютчевский мемориальный парк решили делать в Судке, где Дворец Пионеров, там же и памятник будет...

'Это где? Наверху, где у нас афганский мемориал? Ну да, здесь же не было афганской, и мемориала тоже... А, может, в самом овраге? Надо будет сходить, только не по такой погоде.'

Обойдя памятник, Виктор прошел по аллеям сквера к выходу на Фокина; старые лев и львица, сторожившие выход, были на месте, и все так же грозно зыркали глазами на проезжавшие авто. Наискосок мелькнула знакомая вывеска 'Книги'. 'А вот туда я еще не заглядывал', подумал он, и поспешил к переходу.

Книжный встретил его тихим гулом и массой людей, которые, стараясь не шуметь, благоговейно перелистывали страницы, выискивая необходимые им издания; часть из покупателей сидела на корточках, или, наоборот, влезала на невысокие стремянки, пытаясь достать то, что зоркий глаз подметил на верхних полках стеллажей, тянувшихся почти до самого потолка. Два зала, что тянулись по всей длине фасадов стоящего углом дома, напоминали неторопливый муравейник. В техническом крыле Виктор набрел на великолепное издание по администрированию УНАС в четырех томах; он пожалел, что тащиться с таким в театр неудобно и остается лишь надеяться, что в стране тайного коммунизма это монументальное произведение не будет в дефиците. Художественный отдел, так же, как и в нашей современной реальности, пестрел разнообразием авторов и изданий, но, в отличие от книжных лотков, здесь почти не было легких развлекательных вещей; полки ломились от изданий и переизданий того, что можно было отнести если не к отечественной и мировой классике, то к авторам серьезным. С некоторым удивлением он обнаружил на стеллажах Розанова и Даниила Андреева - в серии 'Антология философских воззрений'; повинуясь внезапному импульсу, он снял с полки 'Апокалипсис нашего времени' и пролистал, словно желая убедиться, что это не розыгрыш, и что это не альтернативный Розанов, который здесь, в этой реальности, написал про постъядерный мир.

'И вот я думаю - евреи во всем правы. Они правы против Европы, цивилизации и цивилизаций. Европейская цивилизация слишком раздвинулась по периферии, исполнилась пустотами внутри, стала воистину 'опустошенною' и от этого погибает...'

Это был реальный, исторический Розанов, и что-то реально-тревожное, современное почудилось в этом наугад выхваченном обрывке чужой мысли человека, давно покинувшего этот свет. Виктор снова приник к тексту:

'Я нисколько не верю во вражду евреев ко всем народам. В темноте, в ночи, незнаем - я часто наблюдал удивительную, рачительную любовь евреев к русскому человеку и к русской земле. Да будет благословен еврей. Да будет благословен и русский'.

'Однако, философы как собутыльники: о чем ни речь, а после третьей все на одну тему...'

Что-то прошелестело сверху, ударило Виктора по плечу и шлепнулось на пол. Он опустил глаза: к ногам его свалился томик сочинений Данилевского.

- Простите, пожалуйста! - донеслось откуда-то со стремянки.

'Черт, да я же так на свидание опоздаю! Не хватало еще заставить даму ждать.'