Ответ Империи

— Ну почему Вы считаете нашу реальность такими… такими лузерами? У вас-то смогли остановиться? Да, с попаданцем, но ведь какую дубовую систему сломали! Целый слой, у которого власть, целый класс, как у этих, простите за каламбур, классиков! С какой стати у нас не повернут? Вон в начале девяностых вообще на грани распада были.

— В начале 90-х у вас был просто революционный хаос. А теперь… Теперь, то-есть у вас там, в будущем, правящий класс рвется в пустое прошлое, которое уже пожирают лангольеры. Помните эту повесть Кинга?

— Кино смотрел. Ужастик.

— Ваши олигархи опоздали к пирушке глобализации и не хотят этого понять. Они рвутся в реальность, которая уже поражена грибком кризиса, которая подгнила, и грозит рухнуть. А они этого понять не хотят, они сами рвутся и народ насильно впихивают, страхом, обманом, чем угодно, в эту дыру времени. Только у Кинга лангольеры забирали глупых и ленивых, а в жизни лангольеры кризиса будут кушать и правового и виноватого.

— Короче, — вздохнул Виктор, — что нас ждет в худшем случае? С оккупацией или без? Вот для меня, человека простого, не столичного?

— Ну, если отбросить детали и частности… Европа упадет в пятидесятые, Россия — в тридцатые. Вы, кроме ай-ти, какие-нибудь профессии знаете? На пенсии или пособия, кстати, рассчитывать не стоит. Откуда они возьмутся, если денег не будет?

— Я был и в тридцатых и в пятидесятых. Только вот попаданцев будет много.

— Ну, тогда не так страшно. Разве что если совсем к началу века вылетите. Тогда будет больше цениться просто физическая сила. Хотя… Лично я там не был и гадать не буду. И вообще я вам, пожалуй, наговорил лишнего перед отъездом.

…Запах тающего снега стоял в воздухе. Весь день город приводил себя в порядок — сгребал снег, пилил упавшие деревья и сломанные сучья, убирал рухнувшие фонарные столбы и соединял порванные провода. Весь день, и ночь, и новое утро.

Потрепанный Сквер Сталинских Соколов ждал Виктора. Сияло солнце, и под его лучами снег таял, срывался с желтых листьев, освобождая березы и ели от непосильного бремени, оседал потемневшей губкой на полосах газонов, и, обращаясь в воду, говорливыми струями исчезал в решетчатых люках, словно хотел исполнить свою последнюю песню.

За деревьями, чертыхаясь и размешивая грязь и снеговой кисель, ставили аппаратуру. На это раз переход Виктора был легендирован под киносъемки, и со стороны самолета по рельсам ездила камера. Все то же табло висело на стелле.

Гаспарян, в кепке и кожаном плаще, с матюгальником в руке, давал последние наставления.

— Не волнуйтесь. В прошлый раз вы нормально, четко шли. Так же и держитесь. Тропинцев! Тропинцева сюда!

— Все нормально будет — шепнула ему Светлана.

— Светлана Викторовна, — шепнул ей в ответ Виктор, — а с Вероникой это задание было или как?

— Нет. Просто незамужняя подруга — это некоторый риск для семьи… В общем, вы понимаете.

— Время! — воскликнул Гаспарян. — Реквизит сюда!

С Виктора сняли куртку, накинули плащ и дали в руки пакеты.

— Свет!

— Хлопушка!

- 'Человек из Гондураса', дубль один!

Виктор внезапно почувствовал, что мир, который он покидает, этот сильный, и вместе с тем такой беззащитный перед глобальными катаклизмами мир, уже успел стать для него почти родным, и словно какой-то нерастаявший комок помимо воли подкатил к его горлу.

А из динамиков над тающим снегом летел звонкий, чудесный голос Ирины Богушевской:

— Потихонечку тогда, по чуть-чуть,
Через речку к голубым журавлям,
Я продолжу, я продолжу тогда свой путь,
А эта песенка останется вам…

То была 'Песенка на память', и Виктор вдруг обрадовался, что и здесь, в этой реальности, она существует, она пробилась, как солнце сквозь вчерашние снеговые облака, и теперь, в этом сквере люди слышат ее прекрасные слова:

— Дорогие мои, никогда вам не надо печалиться,
Даже если ветра холодны и маяк далек:
Вы найдете судьбу, и, я знаю, однажды причалите
К тем родным берегам, где вас ждали всегда, где горел огонек…

Виктор шагал в неизвестность. Он не знал, очутится ли через несколько секунд на стоянке перед гипермаркетом, или провалится куда-то еще, будет жив или нет, но он чувствовал, что его путь — единственная дорога к дому. И еще он внезапно почувствовал, что здесь, в этой реальности, был по-настоящему счастлив; повинуясь внезапно нахлынувшему порыву, он переложил пакеты в левую руку, и, не сбавляя шага, обернулся и помахал остающимся.

А над сквером все звенел и звенел озорной серебряный голос: