Ответный темперамент

– Самое страшное было в Сапеговичах. Это деревня, довольно большая, мы ее прошли дважды. Там же непонятно было, где немцы, где русская армия, и мы петляли как зайцы. А Сапеговичи… Когда мы первый раз через них проходили, то немцы шли прямо за нами, с разницей в день, а может, и меньше. И одна женщина в Сапеговичах – я у нее попросила воды – спросила меня, не еврейка ли я. Она, конечно, сказала не еврейка, а жидовка, там все так говорят. Я ответила, что нет, а она сказала: «Немцы всех жидов поубивают, так им и надо». Я спросила: «Что так и надо – людей убивать? И детей?» – а она ухмыльнулась, так ужасно, всем лицом как-то… пожала, как будто плечами, и ответила: «А дети у жидов что, не жиды?» Я выплеснула воду, которую она мне дала, и побежала прочь. А потом…

Все время, пока Таня говорила, Дима держал ее за руку. Теперь он сильнее сжал ее пальцы.

– А через два дня, – сказала она, – нам пришлось возвращаться, потому что, оказывается, мы не разобрались, куда идти, и направлялись прямо в немецкое окружение. И вот мы снова оказались в Сапеговичах, но уже после того, как они там побывали. И там… Они убили всех, и всю деревню сожгли. Печи обгорелые стояли – и все. Ни одного целого дома. И колодцы… В колодцах лежали мертвые дети. Тетка Ядвига велела, чтобы я набрала воды, лошадь напоить, я стала ведро опускать – и увидела… И что это – справедливость? Но как жить, если справедливость – такая?

Она почувствовала, что говорить больше не может – тяжелая пелена встает у нее перед глазами, перекрывает горло.

И в ту же минуту, когда она это поняла, Дима сказал:

– Не надо больше, Таня. Ты мне рассказала. И все. Больше про это не говори и не думай.

Странно, но ей стало как-то легче от того, что он это сказал. Пелена перед глазами развеялась, горло перестало сжиматься.

– Не буду. – Она снова попыталась улыбнуться. – Помнишь, как про алогичный рационализм разговаривали? Тогда, на Новый год, на Ермолаевском у нас. Волик сказал, что в литературе главное идея, а Сережа – что гражданственность.

И как только Таня сказала это, сразу же все воспоминания о той новогодней ночи хлынули как лавина, и она, эта мощная лавина счастья, выбила, вынесла из души все, что накопилось в ней страшного, чуждого, чужого. И мысль о Жене, каким он был той ночью – как глаза его сияли синевой даже в неярком фонарном свете, как темным льдом блестели волосы, и какой во всем этом был порыв, из которого он состоял весь, который был его сущностью, – эта мысль заполнила не голову ее только, а всю ее: и голову, и сердце, и каждую клеточку тела. И от этого не только сердце – вся она зашлась счастьем.

– Женька в Средней Азии, в летном училище, – сказал Дима. – Их по ускоренной программе готовят, обещают скоро выпустить. Я тебе его адрес оставлю. Напишешь ему?

– Конечно! – воскликнула Таня. – Хорошо, что у него все получилось, как он мечтал, правда?

– Правда.

Тут она наконец заметила, что Дима до сих пор не снял шинель.

– Я совсем голову потеряла, Дима, – виновато сказала Таня. – Ты в шинели сидишь, и картошка остыла.

Шла последняя неделя месяца, поэтому продукты, полученные по апрельским карточкам, у нее уже закончились. Но, узнав, что она ждет гостя, тетя Мариша отжалела ей шесть крупных картофелин – это была роскошь.

– Ничего, – улыбнулся Дима. – Картошка и холодная тоже вкусная. Тут вот хлеб и тушенка еще. И сахар.

Он достал из кармана большой сверток, снял шинель, придвинул скамейку к столу. Таня стала перекладывать картошку из чугунка ему на тарелку, он остановил ее руку, чтобы она положила и себе, открыл банку с тушенкой… Дима все-таки был очень похож на Женю, хотя и только внешне, но совершенная копия, и Таня смотрела на него с особенной радостью: узнавала любимые Женины черты.

Она улыбнулась этому своему узнаванию. Дима всмотрелся в ее лицо и отвел взгляд.

– А почему ты в кавалерии? – спросила Таня. – Я думала, уже нет таких войск. Ведь у немцев танки.

– У нас тоже танки, – ответил Дима. – А кавалерия… Не знаю. Выходит, она есть. Я хотел на флот. Но призвали в кавалерию. Впрочем, это тоже неплохо – оказалось, что я люблю лошадей. Я своего коня даже от бронхита вылечил.

Он говорил со своей обычной обстоятельностью, но на Таню при этом не смотрел. Такого прежде не было, чтобы он разговаривал с ней и не смотрел на нее, но, наверное, в этом он и изменился. Должен же он был в чем-то меняться, просто взрослеть.

Наконец Дима все-таки взглянул на нее. Теперь взгляд у него стал такой же, как голос, – внимательный, бесконечно ей знакомый.

– Расскажи, как ты живешь, – попросил он.

– Как все, – пожала плечами Таня. – Здесь в пединституте есть факультет литературы и русского языка, меня взяли на второй курс, я учусь. И в госпитале работаю санитаркой. Но только по ночам. Возможно, учеба сейчас не к месту, но папа попросил, чтобы я ее не бросала. Он тоже на фронте, на Дону где-то.

– Почему это учеба не к месту? – возразил Дима. – Раз война, то и жизнь кончена, что ли? Ты же всегда хотела русский язык изучать.

Он вдруг улыбнулся.

– Ты вспомнил, как смешно я говорила по-русски? – догадалась Таня.