Ответственность религии и науки в современном мире

В наши дни подобная позиция вызывает немало обоснованных возражений. Среди наиболее авторитетных критиков ее – почетный доктор богословия Divinity School Епископальной церкви США Оуэн Томас[269]. По его мнению, одно из главнейших современных заблуждений состоит в том, что «духовность едва ли не везде принято считать чем-то вроде необязательного приложения к жизни. Дескать, некоторые люди более духовны, некоторые – менее, а кое-кто вообще от этого дела далек. Конечно, сама по себе духовность – штука хорошая (так что, чем больше ее, тем лучше), возможно, она имеет какое-то отношение к религии, но лучше их не смешивать, поскольку истинная духовность всегда выше и важнее грубых «религиозных привычек…».[270]

Подобные воззрения Томас объясняет тем, что в английском языке существительное spirit понимается слишком узко, особенно в сравнении с семантикой немецкого Geist французского esprit, а также итальянского spirito (интересно, каков эквивалент и смысловое наполнение этого понятия в русском языке?). Английское spirit чаще всего ассоциируется с эмоциями и воспринимается как антоним разуму (intellect), тогда как, например, немецкое Geist относится к человеку в целом. Следовательно, полагает Томас, нам необходимо качественно новое определение духовности: «наиболее продуктивно описывать ее как совокупность всех неповторимых человеческих свойств и проявлений. Самосознание, способность к самотрансценденции, память, интуиция, разумность (в самом широком смысле), творчество, наконец, способность к нравственным суждениям и поступкам, интеллектуальные, социальные, политические, эстетические и религиозные наклонности – все это, несомненно, охватывает понятие «духовность»[271]. При таком подходе в той или иной степени «духовными» оказываются все люди, а само понятие утрачивает оценочную окраску.

По верному замечанию Томаса, один из величайших парадоксов христианской истории состоит в том, что библейская традиция постоянно подчеркивает значимость внешних проявлений личности – ее тела, речи, поступков, а вся западная духовность, начиная с Августина и доныне, настаивает на приоритете «внутренней жизни». Не стоит думать, будто священнописатели якобы «не знали» о существовании «внутреннего» и «внешнего» человека. В частности, в учении Христа четко разделяются «сердце» как источник интеллектуальной, эмоциональной энергии и намерений человека и его внешние поступки[272]. Однако в целом, «если проследить священную историю, начиная с призвания Авраама и Моисея, через дарование Десяти заповедей, Синайское откровение, Завет с Давидом, проповедь живших в VIII веке пророков вплоть до Христовой проповеди Царства, станет очевидно, насколько важна в Писании роль “видимого”: вера проявляется в послушании, жертвах и праведных поступках; покаяние – в раздирании одежд и плаче, благодарность – в танце, пении и братской трапезе, о грядущем Царстве свидетельствует проповедь и исцеления, а само Царство уподоблено жемчужине, зерну и пиру»[273].

И далее Оуэн Томас предлагает один из возможных способов восстановить нарушенное равновесие между «внутренним» и «внешним». Прежде всего, полагает он, христианское воспитание не должно сводиться к «заботе о душе», ко внутренней жизни, оно призвано реабилитировать ценность тела, материи, социального действия, экономического, политического, а также исторического измерений жизни. Но прежде христианам нужно заново открыть для себя смысл творения, воплощения, истории, исполнения времен и, безусловно, воскресения плоти как ключевых понятий их веры. Хотя в последнее время проблема телесности все активнее осваивается христианским богословием, тело по-прежнему довольно часто мыслится как что-то вроде временной теплицы для растущей души.