Ответственность религии и науки в современном мире

Несколько столетий происходил процесс, который многими и часто оценивался как прогрессивный: наука заняла особое место в ряду других культурообразующих сил. О. Конт даже заявил, что на высшей стадии своего развития общество должно основываться на принципах, которые имеют силу «естественных» (то есть научно установленных, выведенных из фактов) законов. Это означало, что цели и ценности, образующие культуру, должны стать научными истинами. Например, ученые-социологи, которым якобы ведомы законы общественной жизни, должны стать учителями и руководителями общества, вытеснив с этой роли иных претендентов, в первую очередь священников и философов (что касается политиков, то они должны либо сами стать социологами, либо приблизить ученых к власти настолько, чтобы ни одно значимое решение не могло быть принято без их «благословения»; социология – «позитивная религия»). Надо сказать, что соблазн «наукоцентризма» был сильным; многие ученые с энтузиазмом восприняли идею о своей мессианской роли. Культура оказалась ареной борьбы духовных начал, борьбы, в которой, казалось, наука одержала победу. Но победа, если можно так назвать заполнение духовного пространства идеями, заимствованными из «парадигмальных» научных теорий, оказалась пирровой; попытка превратить ценностный и целевой ряд культуры в некую «вертикаль», на верху которой – «научные истины», сделала эту вертикаль неустойчивой. Она и обрушилась под ураганами современной истории.

Теперь универсалии культуры объявляют «симулякрами», знаками несуществующих сущностей, потребными лишь для видимости связи между эпохами да облегчения коммуникации между людьми, эти эпохи населяющими. На смену лозунгу о приоритете науки в культуре пришла постмодернистская реклама «посткультурной» действительности, «уставшей» от культуры, от ее «духовного гнета». Это, впрочем, не мешает ссылаться на «научные данные» и авторитет научных дисциплин, якобы подтверждающие необходимость исхода человечества из «царства культурных универсалий» в «мир практической свободы». Но если исход состоится, наука – не творец культуры, а инструмент «воли к власти» – над природой и над людьми.

Таким образом, «наукоцентричная» европейская культура перестает быть самой собой. Это и есть ее кризис, затрагивающий все человечество: судьба мировой культуры зависит от его последствий. К ним можно причислить и «столкновение цивилизаций», и комплекс глобальных проблем (в том числе угрозу планетарных антропогенных катастроф), и крушение человека, ставшего объектом манипулирования, которое не встречает сопротивления именно потому, что универсалия свободы заменена свободой-симулякром.

Наука была участницей, а не зрителем процессов, которые вели к кризису, и если вообще можно говорить об ответственности культуры за собственную судьбу, то наука должна взять на себя часть этой ответственности. Культура жива, пока люди признают над собой власть ее универсалий. Точно так же культурная значимость науки сохраняется до тех пор, пока те, кто работает в науке, видят в своей деятельности не только способ заработать на жизнь или удовлетворить честолюбие, а те, кто «потребляют» результаты науки, не сводят их к повышению комфортности жизни или, наоборот, к угрозам своему житейскому благополучию.

Культура стоит на единстве противоположностей существования и сущности человека, ее универсалии – это исторически обусловленные представления о сущности, которые выступают как цели и ориентиры существования. Но само это различение может стать и часто становится невыносимым бременем. Человеку трудно и дискомфортно осознавать себя не равным своей сущности, ему невмоготу жить в постоянном сопоставлении своей малости и греховности с масштабом своей ответственности за принадлежность к человечеству. Как выразился И. Кант, «успокоение» человека тем, что он достоин этой принадлежности, «лишь негативно в отношении всего, что жизнь может сделать приятным»[47]. Культура, в которой достоинство человека есть «результат уважения не к жизни, а к чему-то совершенно другому, в сравнении и сопоставлении с чем жизнь со всеми ее удовольствиями не имеет никакого значения», когда «человек живет лишь из чувства долга, а не потому, что находит какое-то удовольствие в жизни»[48], не могла не вызвать бунта и не могла сопротивляться ему, потому что непомерность ее требований вырождалась в ритуал выспренних говорений или в культуртрегерство, лишь углубляющее пропасть между индивидуальным и всеобщим модусами человеческого бытия.