Отыщите меня

Вот и весь тебе спрос, сказ и допрос. Воспитатель не стал больше доискиваться и отпустил с миром. Ни за что им не узнать, кто такой в действительности Севка, а без очной ставки с бабкой, вовсе не опознают. Батю сейчас пугать не нужно и ни к чему. Севка сам его со временем разыщет, после колонии, может, даже еще до срока, если, конечно, удастся. Королер все чаще тайком поговаривал о побеге, вдвоем, мол, легче его осуществить. Они забирались подальше от ушей на нары, и Королер нашептывал о разных своих планах, каждый из которых был заманчивым, но маловероятным. Душа истосковалась, скорей бы на свободу. Хочешь, гуляй фертом по земле или поезжай на фронт фашистов бить. Куда голова велит, туда и валяй, хоть к самому бате, в Куйбышев.

Севка на все согласился бы, лишь бы вырваться отсюда. На любую муку пошел бы без оглядки. Там, на воле, можно пойти на завод, устроиться работягой, встать к станку и вкалывать положенное время. Отработал законные двенадцать часов — и вольный казак, вольная птица, бегай и летай в полное свое удовольствие. Никто за шкирку хватать не будет, барахло тырить и последние пайки отнимать не станет, никто не заставит играть в «орлянку», «очко», «буру» и принуждать к наколкам. У Севки пока одна наколка, на левой руке: синий рисунок холма с крестом и словами «Не забуду мать родную». Эту татуировку проиграл в «очко»; конечно, урки кропили карты, подтасовывали и мухлевали. Шулеров разномастных здесь хватает, даже с излишком. Севка погорел на переборе, больше двадцати одного очка на руках оказалось. Наколки делали на выбор, кто какой рисунок пожелает: можно русалку, змею или сердце с кинжалом. Севка выбрал «Не забуду мать родную», хотя помнить о ней, откровенно говоря, не очень хотелось, да и вряд ли она в могиле. Азартный Королер продулся в «буру» на «маечку», и ему целую неделю по ночам на пузе и спине при свете барачной лампочки медленно накалывали. Королер терпел, пыхтел и скрипел зубами, на лбу выступали капельки пота, а в глазах слезы. Когда от боли совсем невмоготу стало, Королер пошел на риск и отыграл «полмайки». Урки согласились на «поясок» и от него отстали. Кожа у Королера на животе и пояснице вздулась серо-розовым цветом, он целый месяц ходил навытяжку, боялся согнуться или неловко пошевелиться. Воспитатели и охрана не подозревали, в чем дело, от них огольцы скрывали. В картежном деле сексотов не бывает, одна у всех порука. Королер придумывал всякие причины и просился на легкую работу. Потом схитрил и попал за неповиновение надолго в карцер. Там отсиделся, «поясок» зажил, и кожа на том месте стала, как у негра, с синим оттенком. При воспитателях в бараке нательную рубаху не снимал, а в бане прятался в парных углах. Но потом все увидели, привыкли, не удивлялись, потому что почти все тут, в колонии, ходили разрисованными, как дикари. Узнала бы бабка про такую Севкину жизнь, с испугу умерла бы. Зато мать, наверное, осталась бы по-прежнему безразличной ко всему. А вот батя бы нет. Жалко его, он, видно, до сих пор ждет ответа на свое письмо, которое так и осталось лежать в узле на дне бабкиного сундука…