Отыщите меня

Павел, держа котомку, последовал за ним, прижался к крыше. Легкая дрожь пробегала по телу, то ли от холода, то ли с испуга. Где-то у горизонта слабо светлело небо, как будто солнце выбиралось из далеких и темных глубин. Павел с дедом Анисимеем оказались невдалеке от стариков с мешками. В тусклом свете зари можно было рассмотреть, что происходило на крыше. Люди тревожно сидели пригнувшись, боясь встать, пошевелиться. По обоим торцам крыши стояли в рост два высоких парня. Одеты они были в темные рубашки, подпоясанные широкими ремнями, на головах фуражки, какие носили фэзэушники. Каждый угрожающе держал на вытянутой руке нож. Третий, тоже с ножом, ходил по крыше, отбирал вещи, потрошил чемоданы и сумки, выворачивал карманы, развязывал котомки, запускал руку за пазуху и с силой вырывал деньги или узелки. Проделывал все это смело, грубо и быстро. Когда кто-то приподнимался, то на торце сразу же два-три раза топали по крыше ногой:

— Цыц!

Люди от страха перед грабителями затихали и прижимались к крыше. Но иногда слышалось:

— Что же это вы, сынки, делаете…

— Цыц!

— Неужто у вас жалости нет…

— Цыц!

— Да разве ж можно бедноту-то грабить…

— Цыц!

Другие молчали, не просили, не подавали голоса. Беззащитные, они подчинялись безропотно, и каждый с ужасом ждал своего череда. Кто-то разделся до кальсон, лишившись пиджака, брюк, рубахи, и снова сел на свое место. Поезд мчался вперед, не сбавляя хода. Чуть прибавил рассвет, и уже можно было лучше рассмотреть происходящее. Дед Анисимей сидел съежившись, словно готовился к какому-то решительному действию. У грабителя, что ходил по гребню крыши, мешок был уже наполнен. Он передал его одному из своих и вернулся. На этот раз он оказался рядом с Павлом. Резко выдернув котомку, перебросил ее своему приятелю. Тот повесил ее через плечо. Павлу хотелось жалобно попросить, чтоб он вернул узелочек, в котором лежит письмо, но страх лишил его голоса. Пусть возьмет вместе с котомкой всю еду и деньги, только вернет письмо. Павел ждал, что вот сейчас за него заступится дед Анисимей, но тот затаился и молчал.

— А ну, старики-фраеры! Чего фартуете на плацкарте? Расшивайте свои мешки, раскошеливайте кошелки, пока вас, трухлявых, не пришили!

Это относилось и к деду Анисимею, и к тем двум старикам с мешками, которые сидели чуть поодаль и раскуривали свои самокрутки. Медленно поднялся дед Анисимей, нехотя вставали и те два старика, от волнения разглаживая бороды.

— Это мы-то тебе фраера? — раскатисто, подобно грому небесному, задрожал гневный бас деда Анисимея. — …Ты с нами эти кошелки наживал? Ты на эти кошелки робил? Ты их зашивал, чтоб тебе расшивать, ворюга проклятой!

Павлу представилось, что еще немного — и этот голос маленького деда Анисимея наповал собьет человека или, как топором, расколет надвое. Грабитель, что стоял рядом, опешил. Никто не крикнул зычно «цыц».

— Извольте, фраер… — Но тут голос деда Анисимея внезапно оборвался. От неожиданной подножки и толчка дед Анисимей сразу рухнул на крышу и, не удержавшись, комочком скатился с вагона. На крыше остался только его мешок. На секунду грабители замешкались. Тогда старики схватили и с размаху ударили пузатыми своими мешками того бандита, который стоял к ним ближе. Удар был резкий, сильный. С диким криком тот полетел с крыши на полном ходу поезда. Второй сразу же бросился бежать. Перепрыгнув через пролет между вагонами, он громко затопал по другой крыше. Третий было ринулся на стариков, но был сбит с ног теми же пузатыми мешками. Он все же сумел схватиться обеими руками за круглую трубу, выронив при этом нож, который, быстро вращаясь и подпрыгивая, скатился вниз. С двух сторон старики жестоко били бандита своими мешками, гулко звякали какие-то бидоны или ведра. Сквозь удары Павел различил панический крик:

— За самосуд на трибунал пойдете, гады!

Его продолжали бить. Он был молод, большого роста и, наверное, сильный, но подняться уже не мог. Потом он замолчал, и теперь с каждым ударом у него вырывался только громкий стон. Когда мешок попадал мимо и ударял по крыше вагона, раздавался оглушительный стук. Старики норовили попасть тому в голову, и он никак не мог ее спрятать или увернуться. Наконец затих, перестал извиваться и громко стонать.

— Пришибли, кажись… не подымется. — Оба старика выдохлись, сами обессилели. Волоча за собой мешки, отошли подальше. Люди повскакивали со своих мест. Одни ползком покидали крышу вагона и спускались вниз, другие подбегали к лежавшему и добавляли, топтали его ногами. Раздавались остервенелые голоса:

— Подлюги, сволочи!

— Казни его, фашиста!

— Может, в Уфалее милиционеру сдать? — спросил кто-то.

— Еще не хватало связываться с дерьмом поганым и время терять!

— Пусть здесь гниет, как вошь раздавленная!

Озлобленные люди старались всю обиду и гнев до конца выплеснуть на него.

— Готов, — бросил кто-то.