Овация сенатору

Среди приветствующей их публики были мужчины и женщины всех народов, всех религий и всех языков. Не существовало больше никаких разрозненных провинций и своевольных племён. От Африки до Британии, от Геркулесовых столбов до крепостей Севера весь мир назывался теперь только одним словом — Рим.

Да здравствует полководец Валерий! — надрывалась толпа, приветствуя героя.

С тех пор как триумф сделался привилегией императора, овация стала выражением высшей поче-сти, на которую мог рассчитывать римский гражданин.

«Ничто и никто не может теперь свергнуть Валерия с высот Олимпа», — подумал Аврелий, испытывая в эти минуты восторженную любовь к другу, которую, казалось, утратил навсегда.

И всё же триумфальное шествие, хоть и великолепное, довольно скоро прискучило сенатору.

Поаплодировав некоторое время, сидя на стуле без спинки, Публий Аврелий, как всегда нетерпеливый, принялся рассматривать публику. Те же лица, что и всегда, заключил он, глядя на своих коллег, и на них, как всегда, надменная гордость и выставляемая напоказ гравитас, призванная скрыть пороки и омерзительное вырождение…

Взгляд его упал на старого друга и учителя — императора Клавдия, хромого заику, над которым когда-то все смеялись, а теперь целые народы превозносили как божественного Цезаря, властелина Рима и хозяина мира.

В пурпурном плаще он сидел под балдахином, за спиной стояли ликторы, но рядом не было консула, потому что со смертью Метрония должность пока оставалась вакантной, и Клавдий не спешил назвать имя преемника.

Позади него блистательная жена Мессалина гладила по головке детей Октавию и Британника, державшихся, несмотря на возраст, важно и гордо.

Рядом с императрицей в дальней части почётной трибуны сидели, выпрямившись на своих высоких стульях, шесть девственниц-весталок.

Аврелий посмотрел на их строгие лица, надолго задержавшись на двух девушках, которые с самого детства были посвящены богиням огня и родины и которым предстояло нести службу долгих тридцать лет, прежде чем они смогут жить как все другие женщины.

«Многие ли из них, — задумался сенатор, — действительно счастливы, жертвуя своей женственностью ради высочайшего ранга римской жрицы?»

Он посмотрел на верховную жрицу весталок Нумидию, и та молча ответила ему взглядом — никто из них не мог забыть тот единственный день много лет назад, когда оба, рискуя жизнью, насладились мгновением запретной любви, которая могла повлечь за собой жесточайшее, смертельное наказание…

— Стаций, старейшина Остиллий хочет поговорить с тобой, — сообщил ему Лентуллий, не скрывая удовольствия: с тех пор как старый отец-основатель увидел Аврелия мило беседующим со своей женой, он прилагал все усилия, чтобы удалить того из курии. И теперь, когда делом занялся сам старейшина, он начал надеяться, что его мечта сбудется.

Аврелий пропустил призыв мимо ушей, продолжая рассматривать окружающих.

Сенат прибыл на торжество в полном составе. Строгие, сосредоточенные, суровые лица, на которых читается достоинство и самоуверенность. Разве имеет какое-нибудь значение, что с тех пор как власть оказалась в руках единоличного властителя, решения гордых сенаторов мало чего стоили, а по сути не стоили вообще ничего? Красная полоса на латиклавии лишь ублажала самолюбие: и в самом деле, вот неподалёку сидит на стуле, выпятив грудь, Токул и ласково поглаживает эту самую красную полосу, вырванную у аристократов за волшебный блеск золота…

— Аве, Публий Аврелий! — приветствовал его ювелир, как только заметил, что тот смотрит на него.

С тех пор как курия со скоростью молний Зевса закрыла расследование по поводу убийства его брата, новоиспечённый сенатор совершенно расслабился. Достигнув всех желанных целей, он сменил грубость и недружелюбие в обращении со всеми коллегами на спокойное уважение.

Он даже внешне стал привлекательнее — тога хорошо отглажена, без складок, а у новых, сшитых по мерке сапог имеется незаметная, но высокая подошва…

— Привет, Токул, надеюсь, удобные? — спросил Аврелий, указывая на сапоги.

— Твой сапожник дороговат, но они того стоят. Шнурки очень мягкие, легко завязываются, — ответил он.

«Кожаные шнурки. А что, если именно Токул и есть тот неуловимый пособник римского полководца Цепиона? — подумал Аврелий. — Но нет никаких доказательств, что Леонций убил Антония Феликса, хотя курия с облегчением приняла его в качестве козла отпущения…»

— Будь осторожен, кожаные ремешки могут открыть опасные секреты, — проговорил Аврелий, но его намёк и в этот раз остался без внимания.

Дело уже закрыто, решил патриций. Чтобы не порочить имя покойного консула, Леонций будет осуждён за все преступления — и за те, в которых виноват, и за те, к которым, по всей вероятности, непричастен.

Однако в общей картине оставалось ещё немало нестыковок.

Почему, например, Антоний попросил его одолжить одежду и паланкин?

Где убийца спрятал орудие преступления?

Почему Леонций, устроив пожар в доме Глафиры, действовал не как профессионал, а как дилетант?