Овердрайв

Одобряют гады. Ещё бы. Лишь бы не самим. А тошнота подкатила к горлу. Мутит противно.

— Держи, Калач!

Тютя кота поднял на верёвке. Тот вякнул и замолчал. Задёргался. Глаза выпучились.

— Подожди, Тютя! — крикнул я сорвавшимся голосом и ухватил кота под мягкий пушистый живот, споткнулся и упал на колени.

— Придурок… — прошипел Тютя, пнув меня в лицо.

В глазах потемнело и во рту солёно. «А не тошнит уже», — отчего-то подумал я, выпуская кота, и, сплюнув, дёрнул Тютины ноги под себя.

— Бей Калача! — заорал тот, падая и пытаясь устоять.

Удары посыпались на меня. Пацаны били не зло. А так, будто за дело. Что б не повадно было Тютю малькам не слушаться.

Но я-то вцепился намертво. Мне кота на землю спустить надо было. А Тютю просить — это я дурак, конечно.

Кот только не шевелится вот. Беги, дурында, беги же.

Одной рукой прижав ногу, другой я отпихивал кота. Тютя, лёжа и пиная меня свободной ногой, тянул верёвку на себя, противно оскалясь. И я выпустил кота, боясь, что держа его, задушу ещё быстрее. И ноги Тютины тоже отпустил. Кот лежал, не шелохнувшись. А Тютя прошипел, злорадно прищурившись:

— Калач кота казнил! — и уже громче: — Калач — палач! Калач — палач!

Я поднялся и взял кота на руки. Орущие и кричащие лица кривлялись вокруг. Тютя тоже встал. Противно ухмыляясь. Останавливать меня никто не стал. Из круга молча выпустили вместе с мёртвым котом…

Я ещё долго сидел на лавке у подъезда. Лампа раскачивалась от ветра. Пыль носилась тучей. Пахло полынью с пустыря.

— А я тебя знаю, — проговорила ты, — ты с Тютей на пустыре подрался из-за кота.

Откуда ты здесь взялась?

— Ну-у…

— Ты не бойся, я — никому…

— А я и не боюсь!

— Я знаю, что ты не хотел кота убивать.

Тут я заплакал. Как дурак.

— Давай его похороним, — сказала ты, — где он?

— Возле гаража…

Кот не убежал, не ожил, надежда последняя сдохла во мне вместе с ним, когда я увидел его. Он ждал своих похорон притихший и молчаливый. Калач-палач. Калач-палач. Калач-палач…

Тикают зелёным пунктиром глаза будильника.

— Я подарю тебе вот это…

Овальный медальон чудной работы лёг на ладонь. Золото и изумруды. Он больше никому не показывал его.

— Теперь таких не делают. Откуда он у тебя? — спрашивает она, улыбаясь.

А он и сам не знает. Лишь помнит горький запах прелой листвы. Река, лодка…

Спустя два года. Стояла тихая, шелестящая ладошами опадающих листьев осень. Она шла за окном. Плакала. И стучала по стеклу каплями дождя. Ей было грустно. Просто так, ни отчего. Потому что осень. Потому что в небе днём синь и лес прозрачен, потому что вчера опять дождь и мокрые ветви хлещут её по лицу…

Дело было уже к вечеру. В доме темно. Телевизор разговаривал сам с собой в тишине дачи. Шторы плотно задёрнуты. Шорох на веранде сначала заставил приглушить звук. Откинуться на подушку и прислушаться. И бросить взгляд на ружьё в углу — руку протяни.

«Кто это? Последняя электричка давно ушла…»

На улице темно и сыро. Шлёпает дождь. Шелестит мокрая листва.

Он не услышал, как замка коснулся ключ. Торопливо сунулся в щель и быстро провернулся.

Охотничье ружьё ещё пахло порохом. Утром ходил пострелять на согор к болоту. Новую бескурковую двустволку хотелось попробовать в деле.