Овидий в изгнании

На сцену по широкому жесту Рогового, отступившего к кулисам, вышла, раскачиваясь утицей, женщина лет сорока, в черной шали с познавательным рисунком и с прозрачными сварливыми глазами. Став на середине сцены, пригорюнившись для вводного монолога и сложив губы курьим сфинктером, она раздумчиво сказала:

— Не знаю, что такое. Спишь, вроде, спишь, а такое разморенье в членах. Должно, оттого, что жары варят такие нестерпимые. А на погреб попросишься спать — не пущают. Тебе, говорят, там не по мере махаться раздольно. Варвары, право слово, как есть из степных губерний. Грешно, конечно, про родного отца такое слово износить, но куда денешь, ежели припало. Халкиопа! эй, Халкиопа!

На сцену выкатилась приземистая женщина с фанатическим лицом в бабьем уборе и застыла в качестве женской роли второго плана.

— Слышь, Халкиопа! что, заморские гости-то, что давеча приехавши, у папаши еще, аль нет?

— Вестимо, у папаши, — отозвалась Халкиопа.

— Чего делают?

— Чего же им предпринимать. Водку апробируют. Которую вы на лимонной корке изволили настаивать.

— Эдак все выкушают, идолы, — недовольно отметила та. — На понюх не уцелеет.

— Очень просто, — с готовностью согласилась Халкиопа.

— Разве сходить к ним.

— Как бы батюшка не заругались. Они нонче сильно не в довольствии, Ээт Солнцевич-то. Грозней тучи. Гости, слыхать, овчину торгуют у него, ин в деньгах не сошлись.

— Василий! Василий! — продолжал грезить старший сантехник. — Слышишь, Василий! Я ведь тогда совсем не такой был. А был я задумчивый. Бывало, уйдешь на гору, высокую-превысокую, глянешь глазами да на волжский плес, а там, далеко видать, «Граф Петр Андреевич Клейнмихель» из Ярославля идет с пшеницей, колесами по воде шлепает, — и так все зайдется-то в сердчишке моем детском, так все в нем захолонет, что, кажется, вот-вот умереть! И хочется мне тогда, Вася ты мой, обнять ну прямо весь мир, как он есть, с людьми, купцами, хожалыми, с каждой птичкой ясноголосой в гнездышке, с каждой рыбкой в норке ее песчаной, безмолвной, со всеми демонами даже — ведь и они, демоны, страдают, Божией милости не зная, и о них, об демонах, окончательного определения досель не вынесено… Где это я, Вася?

— Пойдем, Семен Иванович, для Бога, домой, — сказал средний сантехник, тревожно глядя кругом. — Всех видели, всем до нового сценического свиданья. Пойдем, нечего нам тут наперед делать, право слово.

— Василий! — бормотал старший сантехник, ловя пальцами воздух, покуда Василий выводил его из зала, а на сцене Ясон приватно беседовал с племенным быком. — Василий! Зачем я здесь? где матушка моя? почему она забыла забрать меня с этого утренника? Здесь, маменька, плохие подарки раздают — в них мандаринки всего по две!

— Отец, у тебя нашатыря нет? — спросил средний сантехник у скучающего гардеробщика, когда они с грехом пополам выволоклись к раздаче одежд.

— Не держим, — обидчиво сказал тот.

— Найди, — внушил ему средний сантехник, перегнувшись через фанерный прилавок. — Не видишь, к человеку сострадание приступило. Неконтролируемое. Найди, тебе говорю, гардиан!

— С собой носи, — гадко сказал гардеробщик, отворачиваясь к носильным вещам.