Овидий в изгнании

Ясновид механически взял оставленный им лексикон, это был «Современно-исконный словарь, 55000 слов, под ред. О. Ф. Мюллера и М. К. Черданцевой». «В настоящем издании, — сообщали составители, — в словарь внесены значительные исправления, обусловленные прежде всего тем, что за 250 лет, прошедших со времени выпуска предыдущего издания, в обоих языках произошли существенные изменения. Ориентируясь на руководящие идеи, высказанные в „Предисловии о пользе книг церковных“, составители стремились создать словарь, который был бы полезен как для драгоманов, так и для лиц, волею судеб находящихся на языковом фронтире. В пределах данного объема дается множество посильных иллюстраций и гутированное количество непосильных, служащих жемчужиной в газофилакии языка. Словарь выходит в период, когда современно-исконные отношения продолжают крепнуть во всех областях, о чем свидетельствует широкий обмен делегациями представителей искусства и коммунальных органов, проведение смешанных конференций, коллоквиумов, опахиваний, симпозиумов и отводных караулов. Языковые каналы суть маяк и лекало взаимопонимания. Мы рады, что этот скромный труд явится вкладом в дело диахронического сближения людей, заинтересованных блуждать в сладостном лабиринте Казанского летописца и следить, как яблоневый цвет опадает на раскрытые страницы Тургеневских романов».

 — Ты не горюй, — жалостливо сказала старушка. — Рано еще горевать.

Вошел князь. «Вот тебе первое испытание, — сказал он. — Печку распиши, облупилась, и вообще эта известь производит впечатление тривиальности. А за ворота не покушайся, у меня лучники белку в ноздрю бьют. Я сделал такие распоряжения». Ясновид получил от него настенный календарь с двенадцатью шедеврами мирового искусства, снаряд зографский («Гуашь настоящая детская», набор из 9 цветов, и колонковые кисточки) и распоряжение душу положить за роспись палат. С душевным стенаньем Ясновид, лишенный гражданской свободы, принялся выбирать полотно из годового набора. Многофигурные композиции были им отброшены сразу, вследствие чего случая погреться на княжеской печке лишились «Афинская Академия» кисти Рафаэля, «Страшный Суд» Микеланджело — несмотря на настойчивое желание князя созерцать за трапезой что-нибудь из божественного — а также «Царство Флоры» великого Пуссена и даже трогательная картина Мясоедова «Земство обедает». «Олимпия» Мане была отвергнута князем по этическим соображениям («Кто через срамоту таковую на полати спать полезет?»), «Аленушка» Васнецова — по причине лакировки действительности и ухода от больших социальных проблем («Кому работает изография сия?» — задавал князь хищные риторические вопросы), а картина Левитана «У омута» и «Ноктюрн в синем и золотом» Уистлера — вследствие эстетических убеждений князя, считавшего, что основным объектом искусства является человек, а не мосты. Относительно оставшегося мнения разделились: князь стоял за портрет Сары Сиддонс кисти Рейнолдса, привлеченный эффектным величием этого, в общем-то, расчетливого академического полотна, и выражал опасение, что две фигуры, прячущиеся в тени на заднем плане, чем-то намерены повредить великой драматической актрисе («Ножа-то, погляди, нет ли у них, а коли сыщется, отнюдь его не изображать»), а Ясновид склонялся к картине «Крик» неизвестного ему Э. Мунка, привлеченный технической простотой ее копирования на печи. Мунк был в календаре дежурным по апрелю, его мужчине, кричащему на мосту о том, что он одинок и что жизнь, в общем-то, прошла бездарно, доверено было иллюстрировать месяц великого пробуждения, когда в груди искрится поглощенный воздух, все в природе улыбается друг другу, а Фриксов Овен, при котором состоялось в свое время сотворение мира, резво скачет от обещания жизни, полной борьбы с врагами, но ущедренной победами в конце, к возможности успеха благодаря покровительству влиятельной женщины.

Ясновид приноровился к настоящей детской гуаши, расписав палеолитическим орнаментом несколько ведер, коромысло и корову, расчертил печь углем на квадраты и принялся за Мунково небо, фактурой своей напоминающее сучок в доске. Для спанья ему выделили лавку у окна и дряблое кладбище сапрофитов, обиходно называемое подушкой. Князь не мешал ему своими художественными вкусами, утром выписывая сам себе лицензии на зверя красного и уезжая на весь день; вечером он в целом одобрял свежую работу и лез отдыхать на полати, размазывая ее ногами. Немногочисленная челядь, к которой Ясновид обращался с бытовыми вопросами, вся разговаривала слогом Алексея Ремизова, и единственный, кто составлял его общество, была шустрая старушка в рябиновом ожерелье. Она сидела у окна на сундуке, читая книгу Юрия Медведева «Хроники чарований оказуемых», в которой князь подозревал найти дополнительные сведения о Ясновиде, и изредка обращалась к очажному изографу за разъяснениями.

— Вот тут невнятно, — говорила она, тыча пальцем. Он брал в руки тяжкие раздумья и острые прозренья Медведева и читал в них: