Овидий

Трудно поверить, что здесь по удобствам я Рима страдаю,
Но страдает по ним, верь мне, в изгнанье, Назон,
То вспоминаю я вас, друзей моих, сердцу любезных,
То дорогую жену с дочерью вместе родной.
В дом возвращаюсь, иду площадями прекрасными Рима,
Вижу очами души все это ясно опять:
Форумы, зданья, театры в сияньи мрамора ясном,
Портики вижу с землей мягкой, приятной ногам.
Марсово поле, газон, а рядом зеленые парки,
Вижу бассейн Еврип, Вирго прозрачной струи.
О, раз по радостям Рима страданья мои безнадежны.
То хоть полем простым мне бы хотелось владеть!
Нет, не стремлюсь я уже к потерянным землям Пелигнов,
И не тянет меня больше к родимым местам,
Чужды мне стали холмы сосноносные с садом привычным,
Там, где Фламиния путь Клодия путь пересек.
Сад, который растил я? кому на радость, не знаю,
Сад, что я сам поливал чистой, проточной водой.
Да и растут ли плоды на посаженных мною деревьях,
Те, что чужая рука нынче срывает с ветвей.
О, если б дали мне здесь, за все, что утрачено мною,
Малый участок земли, где бы трудиться я мог,
Сам, разрешили бы только, я пас бы, на посох опершись,
Коз на отвесных скалах или послушных овец.
Сам, чтоб забыть о печалях, быков под ярмо подводил бы,
Гетским, знакомым для них, окриком их понукал,
Сам налегал бы на плуг, направляя покорный мне лемех,
Сеял бы сам семена в землю, взрыхленную мной,
Всходы полол, не стыдясь, привычно взяв в руки мотыгу.
Сад, чтобы он расцветал, с радостью я поливал.
Только ведь это мечты: меж мной и врагом расстоянье –
Эта стена и ворот запертых низкий проем.
(Послания с Понта, I, 8, 37-62)

Рим дорог изгнаннику удобствами жизни, привычным комфортом, парадной красотой: форумами, театрами, портиками, где земля специально разрыхлялась. И опять: Еврип, озеро, прославленные парки Агриппы!

Но он понял теперь, что рваться на родину безнадежно, и глубокой грустью проникнуты его воспоминания о своей вилле, саде, за которым он ухаживал, как дриада Помона в «Метаморфозах». В чем же выход? «Опроститься», взять в руки пастушеский посох и мотыгу, пасти стада и обрабатывать землю, как герои поэмы Вергилия «Георгики», как Филемон и Бавкида у него самого. Но эти мечты окружены ореолом поэзии, а не реальности, на них лежит отпечаток буколического жанра; в самом деле, ведь козы пасутся на отвесных скалах в Италии, в его родной Сульмоне, а на Дунае высоких скал нет, там простираются степи, необработанные, постоянно зараставшие полынью. Но и на этой мечте высокообразованного, утонченного, избалованного культурой художника лежит печать августовского века, печать римской приверженности земле, оживившейся в это время, но воспитанной веками.

Весь трагизм жизни в Томи, ее бедность и однообразие так понятны, если представить себе весь парадный характер римской каждодневности, усиленно поддерживавшийся Августом: зрелища, увеселения, бега колесниц, цирк, театры.

Заботу принцепса вызывали прежде всего театры. Какой великий город может без них обойтись, особенно если вспомнить прославленные Афины, с их великими трагиками Эсхилом, Софоклом и Еврипидом! К сожалению, мы плохо знаем римскую драму этого времени, до нас не дошел даже знаменитый «Тиэст» Вария, друга Вергилия, которому за его трагедию Август заплатил миллион сестерций. Но можно предположить, что это было кровавое зрелище, риторическая драма в духе позднего трагика Сенеки. Ведь здесь один брат Тиэст соблазнял жену другого — Атрея, и тот накормил его мясом родного сына, как Прокна и Филомела — Терея в «Метаморфозах».