Овраги

Он словно очнулся от долгого сна. Порвал записку, сдернул веревку с крюка и побежал во двор. Оказалось, было не утро, а вечер. Во дворе бушевала Каролина. Как она накинулась на Митю, как хлестала его веревкой и драла за вихры, писать тяжело, а читать неинтересно.

Важно одно. В этот вечер Митя словно заново родился.

ГЛАВА 6 ЭХ, ТОВАРИЩИ, ДРУЗЬЯ!

Роман Гаврилович вернулся домой ни с чем. В Атамановке никого не застал, а в райкоме готовили материал к окружному пленуму о сплошной коллективизации в свете решений Пленума ЦК. А посетителей, которые приходили с обидой на колхоз, обзывали оппортунистами.

После кончины Клаши Роман Гаврилович стал разговаривать с Митей, как со взрослым. Запивая колбасу жидким чаем, он говорил:

— Колбаса, конечно, на уровне. А все ж таки, сынок, благодари родителей, что отец у тебя — рабочий от станка и что живешь ты в окружном центре, в городе, а не в деревне… Там на сегодняшний день буза. Что в переводе с немецкого означает сумасшедший дом.

А не прошло и недели, отец явился из железнодорожных мастерских, игривый, взбодренный пивом, и объявил:

— Собирай, Митя, тетрадки. Послезавтра отправляемся в колхоз.

— В какой? — опасливо встрепенулся Митя.

— Там укажут, в какой. Кулаков добивать поедем. На основе сплошной коллективизации…

И вот Митя уже часов восемь сидит на станции, в пассажирском зале № 1, и охраняет вещи: зеркало, обернутое одеялом, тяжелый фанерный чемодан и пухлый портплед из шотландки, перетянутый ремнями.

Мите приспичило. Но отец и Скавронов куда-то ушли. Приходится сидеть на чемодане и ждать.

Станция узловая. Неподвижные железнодорожные скамьи заняты вчерашними и позавчерашними транзитниками, да и на полу свободного места нет. По залу колышется войлочная пелена махорочного дыма. От избытка людей потеют масляные стены. Кто храпит, кто ест, кто ревет, кто ругается. Переступая через лежащих, прогуливаются граждане — не провожающие и не отъезжающие. Одни поглядывают, что плохо лежит, другие торгуют необходимыми в путешествии предметами: крепительным порошком, мазью от чесотки, шпанской мушкой, милицейскими свистками, пузырьками со святой водой, чистыми бланками горсовета с подписью и печатью, самоучителем эсперанто, хлебными карточками, иконами Николы-чудотворца, «марфушей» и черными, как уголь, котлетами. Двери непрерывно ухают, люди несут с улицы снег, и в зале столько грязи, что не поймешь, паркетный пол или каменный. На всю эту сутолоку с красного плаката указывает пальцем оскалившийся красноармеец и вопрошает: «А ты подписался на заем индустриализации?»

Возле Мити на полу тетенька кормит ребенка. Русая, не старая еще, похожая на маму тетенька. В лаптях. Младенец то заливается ревом, то, забывшись, посасывает. Видно, молоко у мамаши вышло.

У всех беда. У Мити с животом подпирает. Может, попросить ее поглядеть за вещами? Не углядит. У нее свои дела. Кормит и на волосики младенцу дует, вошек ищет. Но Мите невтерпеж. Только хотел заговорить, а к ней баба подошла. Оперлась на посох и принялась жалобиться: комсомол церкву разорил. Батюшка в церкве заперся, так они, богохулы, притащили пять мешков пороха ко вратам-то и подожгли. Загремело, да так загремело — в селе стекла полопались. Схоронилась я за ригой, гляжу, возносится в небеса из дыму и пороха белый ангелок, руки крестиком… тетка засморкалась, батюшка наш возносится, а навстречу ему сверху пение райское. Вот оно чудо дак чудо. Пал народ на колени и в тот же день выписался из колхоза.

Митя вскакивал и снова садился, корил Скавронова за то, что он наверняка затащил папу в коммерческий буфет. Внезапно сквозь табачную пелену он заметил воззвание «Дадим 10000000 рублей на оборону», а ниже знакомый рисунок того самого лотерейного билета, по которому мама собиралась прогуляться по Парижу…

Страшная тоска сжала его сердце. Зачем зеркало, зачем чемодан, когда нет мамы. Митя решительно вскочил и отправился искать уборную. Отец и Скавронов шли ему навстречу.

— Беги, парень, за поворотный круг, — посоветовал Скавронов. — Спроси, где там мужской туалет. Здесь очередь на весь коридор. Не дождешься.

Солидная кирпичная уборная оказалась в конце площади. Внутри на стене среди множества стихов и картинок было начертано:

Эх, товарищи, друзья.
Мимо дырки с… нельзя.

Но товарищей и друзей, навещавших это монументальное строение, поэтическое воззвание убеждало так же мало, как и плакат о займе индустриализации.

Опухшая женщина придерживала присевшего на корточки парня и уныло выговаривала:

— Тебе, задрыга, было сказано, что из тендера воду нельзя пить. Как теперича поедешь?

Митя надел на шею ремень и, мысленно благословляя суровый мороз, примостился рядом.

Когда Митя вернулся, отец и свояк спорили.

— Ну, трюмо ладно, — гудел Скавронов, — без трюмо не побреешься. А комод тебе там на что?