Овраги

— А с тобой я больше и связываться не хочу, — бубнил Скавронов. — Я ему Магомета, я ему битюга, а он?

Отец печально молчал.

— А он мне табуретку. Ту самую, какую я ему за так сколотил. Думаешь, тебя в тысячники выдвинули, ты и кум королю? Ладно. Долго ты в колхозе не просидишь. Воротишься да еще мне в ножки поклонишься. Какой из тебя колхозник?

— Нe твоего ума дело. Партия меня направила в колхоз, и я еду. Я, как тебе известно, перед родной партией — руки по швам.

— Вот дурак! Тебя не партия направила, а наши местные вредители…

— Врешь, свояк. Кабы не направили бы меня, сам бы поехал. Кулаков истреблять. Я им, сукиным сынам, Клашу во веки веков не прощу.

Между тем люди встревожились, собирали барахло, будили соседей. Тетенька, похожая на Клашу, сунула руку за пазуху и вытащила кисет с бумагами. Бабка с посохом таранила к выходу. Комсомольский патруль проверял документы.

— Правые оппортунисты и вредители, — продолжал Скавронов. — Сперва они тебя с секретной ячейки вперед ногами вынесли, а нынче вовсе с рук сбыли и в коровье дерьмо сунули… Ты понимаешь, кто ты в мастерских был? Первый мастер. Тебе инженеры кланялись. Рабочий класс уважал. А в колхозе ты будешь дурак деревенский, и больше никто. Много ты понимаешь в сельском хозяйстве.

— Побольше, чем ты в керосинках, — неохотно отозвался отец.

— А ну проверим. Пшено и просо. Какая разница?

— Нас там подкуют. На курсах.

— Там подковываться некогда. Там надо не подковываться, а кулака бить. А как ты будешь бить кулака, когда сам в кулаки норовишь. Комод пожалел. Куркуль ты, и больше ты никто.

Папа встал и подошел вплотную к Скавронову. Свояк встал тоже.

— Во-во… С таким характером не колхоз строить, а баб из нагана стрелять.

— Что? Каких баб?..

— А это ты у Митьки спроси… Бандит ты, и больше ты никто…

«Так и знал, — у Мити захватило дух. — Сейчас разболтает, и наступит расплата — объяснение с отцом. А ведь петля на шее была. На столе стоял. Почему не прыгал, — казнил он себя, — почему?»

Ему было непонятно, что спасло его земное, целебное любопытство — верный спутник подросткового возраста (ничего не поделаешь. Снова приходится повторять это обидное, голенастое слово).

Так и сейчас: с испугом и в то же время со страшным любопытством он ждал развязки.

И снова ему повезло.

Подошли двое, рослый допризывник и школьница, оба с красными повязками на рукавах, и потребовали билеты.

Папа показал направление двадцатипятитысячника.

— А это сын? — школьница улыбнулась.

— Сын.

— Как я ему завидую….

— Сколько раз надо предупреждать. Прекрати посторонние разговоры, — сказал допризывник и обратился к Скавронову: — Ваши документы?

— Я работник профсоюза. Документов не ношу. Меня и так каждая собака знает. Сам в патрулях ходил.

— А почему вы на вокзале?

— Разуй глаза. Не видишь, свояка провожаю.

— Товарищ вас провожает? — спросил допризывник папу.

— Я его не приглашал в провожатые, — отвечал папа, — сам навязался…

— Надо документ при себе иметь, товарищ, — сказал допризывник.

— Вот он — мой документ. — Скавронов показал мозолистые ладони.

— Это не документ, а грязные руки.

— Желаешь, об твою харю почищу.

Подошел милиционер. Скавронов схватился и с милиционером. Ругался, пока не увели.

— Ну вот, сынок, и распрощались. Теперь у нас с тобой…

Договорить папа не успел. Дверь диспетчерской чуть приотворилась. Из нее высунулся бородач в красной шапке, церковным басом прокричал, что скорый № 13 прибывает на шестой путь, и сразу заперся.

Пассажиры ринулись на перрон. Дети орали, женщины визжали, мужики матюкались. Митя схватил портплед, папа чемодан. Зеркало бросили. В людском потоке смешались все, кому надо ехать и кому не надо: пассажиры, безбилетники, комсомольский патруль, гадалки, милиционеры, жулики, торговцы святой водой. Митю придавило к портпледу, сжало со всех сторон и понесло в раскрытые настежь двери. Здесь он, сам того не подозревая, своими боками усвоил центральный урок фатализма: человек сам себе не хозяин. Неумолимая сила тащит его по жизни, не спрашивая ни разрешения, ни направления, заставляет исполнять не его, а свою слепую волю… Почему не повесился? Потому что себе не хозяин.

На перроне полегчало. Через рельсы прыгали наперегонки. Подлезали под платформы, груженные пушками и танками. Митя одним из последних доволочил до поезда портплед с привязанным к ремню гремучим чайником и встал отдышаться. Папы нигде не было. Люди бегали вдоль состава, зашибали Митю баулами и мешками, орали, ломились в запертые двери вагонов.

Дали второй звонок.

— Папа! Папа! — отчаянно кричал Митя.

— Чего зеваешь? — раздался знакомый голос, и словно из-под земли возник свояк Скавронов. Под мышкой он держал обернутое одеялом зеркало. В другую руку забрал портплед и сказал: — Чеши к пятому вагону.

В окно пятого вагона высовывался злющий папа и кричал:

— Давай быстрей! Поезд уйдет! Его зовут, а он стоит, как пень!

— Не ори, Роман, — сказал Скавронов. — Чего на такой толкучке услышишь? Принимай зеркало… Ну да, в окно… В дверях раздавят… Так. Теперича тащи мешок…

— В окно не пролезет…