Озабоченный

От голоса учительницы я, не ожидая того, сильно возбудился. Снял напряжение сам на сам, не стыдясь. Котёнок в животе молчал. Мне чудилось, молчал укоризненно, намекая на двух кобыл со мной в доме. В конце концов, я встряхнулся, отгоняя наваждение, а перед внутренним взором, грея сердце, взошла Елена Прекрасная. И я разрядился, утонув в удовольствии. Возбуждение спало, но желание обладать девушкой не уменьшилось.

Боря вопросов о цели поездки не задавал и не ревновал меня к Любе от слова совсем. Разве что посетовал на то, что якобы контракт сорвался, но чего только ради корефана, меня то есть, не сделаешь. Я посочувствовал, но извиняться за финансовые потери не стал, а сделал вид, что намёк не понял. Боря заткнулся.

- Здесь останови, - сказал я, когда мы подъехали к ведьминому участку. Дом стоял немного в глубине, за металлическим забором из крупной сетки Рабицы.

Боря тормознул и удивился.

- А куда ты здесь?

- В дом зайти надо, меня ждут, - сказал, кивая в сторону кирпичного строения.

- В какой? – удивился водитель. – Тут же пустырь!

- Да вот же, присмотрись внимательней! – произнёс взволнованно, показывая направление рукой. Сердце заколотилось, ускоряясь. Либо я свихнулся, либо…

Боря, прищурившись, глядел в указанном направлении.

- Ха! Вот же, блин, не заметил. Давай братан, приехали. Когда за тобой заскочить?

У меня отлегло от сердца. Ай да ведьма, ай да сукина дочь! Отворот, так отворот, глобальный!

- Понятия не имею! Думаю, вечером позвоню.

- Договорились, братан, без проблем, но… я бы туда ни за какие коврижки не полез и тебе не советую.

- Почему?

- Да как тебе объяснить… спину скребёт что-то, будто советует: отвернись, мол, Боря, нечего тебе там делать. Мистика какая-то. Возможно, просто гон, но я своему чутью доверяю… ты здесь уже был?

- Бывал, Боря, не переживай. Это гоны, всё там нормально… - сам же я высказанной уверенности не испытывал. Ухоженный дом из красного кирпича волновал, давил, гнал от себя. Сглотнув, я вышел из машины.

Слава богу, ведьма жила в небольшом одноэтажном доме, а то провозился бы до ишачьей пасхи, а не с десяти утра до полуночи. Хорошо, что каникулы.

О чём ведьма забыла мне сообщить? Правильно, о самой себе. И я не подумал. Поэтому, когда, преодолевая острое нежелание входить в добротный, ухоженный дом из матово-рыжего кирпича, пройдя веранду, заставленную на удивление живыми, не завядшими, несмотря на глубокую осень, цветами, попал в большую комнату с зашторенными окнами, то чуть не обделался. На антикварном столе красного дерева лежала моя старушка, в том самом положении, которое врезалось в память – ничком. Рухнула, протягивая ко мне скрюченные пальцы, и застыла. Пепельно-седые, редкие, длинные волосы покрывали спину и плечи, одетые в светлый, вышитый орнаментом непонятной этнической принадлежности сарафан. Из его широких длинных рукавов торчали иссохшие корявые руки в пергаментной коже. Поворачивать голову и смотреть на лицо желания почему-то не возникло. Повезло, что ведьма мумифицировалась ещё в момент смерти, а то представляю, какой бы сейчас стоял запашок… а скорее соседи наплевали бы на отворотное заклятье… а может и не учуяли бы – дом стоял на отшибе посёлка.

Рассуждая таким образом, я прибрал первый трофей – позеленевшую от древности медную вазу со скрытым купоросной грязью орнаментом. Из выплывших знаний старой ведьмы понял, что это алтарь, посвящённый какому-то давно забытому божеству, ответственному за творение земли. Земли-матушки, а не планеты. Чаша, больше похожая на глубокое блюдо под фрукты или на салатницу, лежала рядом с головой опрокинутая; дно её было помято, помято очень давно, наверное, столетия назад, если не тысячелетия. Живо представил, как берегут посудину в походах, как случайно роняют, как по кожаной седельной сумке на излёте бьёт тяжёлый кистень… тряхнув головой, сбросил наваждение.

Начал поиски с чердака и чертыхнулся. Пыль и невесть откуда взявшийся птичий помёт – слуховые окна были плотно заперты - покрывали всё, включая поверхности под многочисленной рухлядью. Единственный более-менее ценный свёрток старого холста нашёлся в большом деревянном сундуке под грудой бесполезного женского тряпья модели какого-то лохматого года возрастом века два - три. Завёрнуты были скрученные в трубку листы пергамента, покрытые непонятными надписями и рисунками, почерк и языки которых угадывались разные, все незнакомые.