Озерное чудо

И подыгрывал ему на отвислых, брыластых губах хвостатый мужичок, и подпевали шалавы водяные, рассевшись на гладкой сосновой кокорине, сложив руки под вислыми грудями. Шабаш: разыгралась, расшумелась нежить в русской земле. Хозяин довольно и утомленно прикрыл глаза…

* * *

А дремучий водовик все сидел в горьком отчуждении и не то пел, не то голосил сам для себя и про себя. Подрагивая в речных струях, хвостато вытягивались желто-сонные звезды; дробился и выстилался туманом над голубовато-белёсой рекой вопль древнего водовика, молящего прощения. Тянул дед безмотивно ноющую старину про то, как спихнули его с небес, гордого, и упал он в речное улово и стал водяным… Пел он про старого мельника, с коим любил лясы точить и поробить впаре, накручивая колесо и сторожа запруду от полых вод. Но пришла живая нежить — очкастый и носатый, с люциферовой метой во лбу, потряс бумажкой с тавром Хозяина, и запрятали горемышного мельника в кутузку, потом угнали в каторгу. Там и загинул, несчастный… Сгнила и порушилась мельница, перестали мужики хлебушко молоть, и лишился он, водяной хозяйнушко, тихого крова — улова родного. Старик пел про то, как, играя и сверкая на перекатах, кружась в омутах, вольно и непугано текла река, ласкала и гладила ленковые, хариу-зовые спины, застившие дно; старик пел про то, как ходила ходуном, бурлила и пенилась речная течь на маковой заре, когда играла и кормилась опадающей мошкой оголодавшая за ночь белорыбица; как весело резвился он, молодой, удалый, то загоняя рыбьи табуны в невода и сети, то отпугивая, ежли рыбак не глянется, ежли хвастливый больно, ежли прямо в икромёт закинул мережу, ежли петров корень к гайтану не подвесил — не боится изурочиться, не почитает его, хозяйнушку речного, ежли не сотворил кудесы — из первого улова не откинул ему, водовику, пару хвостов, ежли… табачку не бросил хоть на один понюх, да и мережу не обкурил богородичной травой, но перво-наперво… ежли согрешил накануне лова, не покаялся, не помолился, не выпарился в бане.

Пел дедка и про то, как щемило душу страхом и печалью, когда из ближнего села доплывал колокольный звон и поминались времена, когда он, светлый и обласканный, обитал в небесах среди любовной силы. И уж рождалось покаяние…

Уж тут злое горюшко людское да кидалося,
В речку синюю, да славну речку… —

причитал старик по-кликушьи, сложив истраченные, обвитые синими жилами, коряжистые руки на провисшем животе, —

Славна реченька да сволновалася,
Вода с песочком да спомутилася…

* * *

Хозяин когтистым пальцем подманил к себе Гошку и, косясь на старого водовика, что-то прошептал Наглому в ухо, и тот вразвалочку, куражливой походочкой подвалил к деду.

— Сгинь с моих глаз, — отмахнулся от него дед.

— Что ты, старый пень, всё ноешь да ноешь, скрипишь, как мельничное колесо — слушать тошно, — огрызнулся в сердцах Гошка Наглый, которому не досталось ни девы водяной, ни ши-шиморы болотной, — пропил, пробазлал, прохлопал зенками, всех и растащили по кустам. — Что ты всё ворчишь да ворчишь, старьё поминаш?! Счас, дед, другое время, счастливое…свобод-ное. Народ кругом богатый, гребет деньгу лопатой.

— Богатый, он, что бык рогатый, — усмехнулся старик, — так и зыркает бесстыжими шарами, кого бы рогом запороть, кого бы облапошить.

— Не-е, дед, тебе не понять, ума не хватит. Такая жись пошла… Ешь, пей, веселись.

— Во-во, ели, пили, веселились, — посчитали, прослезились…

— Ишь торговля-то пошла какая, и товар заморский. Кругом свобода… Ранешний рыбак из мокра не вылазил, а все голым задом сверкал. Однех харюзей да ленков трескал, а теперь все есть, что душе угодно. А ты — харюзя-а…

— Дурак ты, Гошка.

— Жора, — поправил Гошка Наглый.

— Ежели Жора, то и вовсе остолоп… Ты, пустобай, и рыбы-то путней не видал в глаза. И сроду не увидишь. Расфуговали все хозяйство, караулить некого. Сами-то скоро передохните, как паршивые собаки. Сожрете друг друга. Жалко вас…

— Ладно, дед, пугать-то, пуганые, — анчутка беспятый засмеялся прямо в стариковское лицо, закатил пустые, белесые глаза, и старик брезгливо отвернулся — из Тошкиной пасти — налакался уже — на много верст несло химией. — И отравой нас поили, и лесом давили, и пароходами глушили, и чем нас только не гнобили, а всё без толку — жив-здоров Иван Петров.

— И лягух-то у вас скоро не останется…

— Ничо-о, дед, проживём. Может, нас американцы завоюют. От бы здорово — красиво бы пожили, — Гоха оглашенно загар-ланил. — Я буду плакать и смеяться, когда усядусь в «мерседес». Американ-бой, возьми меня с собой…

— Ох, конец, конец всему…

— Дед, а, дед… поговаривают: дескать, у тебя золотишко водится. На черный день припрятано. От мельника перепало… Сыпанул бы своему внуку… Вот-вот помрёшь, в могилу же с собой не заберешь.

— Пошел вон, ш-шанок мокрогубый, — старик замахнулся суковатой клюкой. — Я те сыпану — век не унесешь.