Озеро призраков

Опрокинув на блюдечко стакан и отодвинув в сторону, Иван Прокофьевич спрашивал меня:

— Ну как, матушке-то отписал?

Я кивал.

— Пиши чаще. Не забывай и не обижай мать. — Он подпирал большой тёмной рукой подбородок. — Филипп, ты помнишь свою мать?

Дед Филипп вытирал платком мокрую лысину.

— Не помню. Она померла мне и годочка не было.

— Обделила тебя жизнь, Филипп. Шибко обделила.

Дед Филипп мягко вскидывал руки:

— Всех она обделяет. Только кого с какого конца. Одного крепче, другого послабже.

— А ты держись за родителей, держись, — продолжал Иван Прокофьевич. — Шибко не забывай. У тебя, должно быть, хорошие родители.

Я старался замять тот разговор, но Иван Прокофьевич не унимался:

— Что ты смущаешься, ровно девка. Я говорю, что думаю, что вижу. Вот поедешь домой — дам мёду. Там, в городе, разве мёд! А я тебе цветочного наложу для матушки твоей, чтоб не болела, правда, Филипп?

Дед Филипп согласно кивал головой и лез в карман за папиросами.

Было у Ивана Прокофьевича спокойно, как в лодке, плывущей по широкой тихой реке. Бормотала вода за бортом, шелестели береговые камыши, и всё было новым, и каждый километр пути менял пейзаж.

Иван Прокофьевич не спеша приобщал меня к лесу. Сначала разговорами, короткими, под вечер, под туман, под дождь. О траве, какая какое назначение имеет, чем отличается от других. После я узнал, что был он лучшим сборщиком лекарственных трав в районе. До знакомства с ним я думал, что о лесе знаю всё. Эка невидаль — лес! Но я, если сравнить мои знания со знаниями Ивана Прокофьевича, не знал ровно ничего.

Несколько раз он брал меня с собой. Я с охотой соглашался. С таким человеком, как он, в лесу было заманчиво и интересно. Мы ходили, не спешили. Иван Прокофьевич зорко всматривался в каждую былинку, цветок, куст, целебные травы, которыми можно отогнать болезни. Он и родничок в лесу, в овражке, знает, где можно утолить жажду, посидеть на поваленном дереве, переплетённом диким хмелем, и полянку давно облюбованную найдёт с нужной травой. По образу поведения насекомых узнает, где и что растёт.

Старик брал траву или ягоду и приговаривал:

— Эту зверю лесному оставим. Эту себе возьмём. А эту на приплод пустим.

Он знал лес, как свой огород. Знал, когда упало дерево. Сколько лет стоит сушина. Какая будет ягода в этом году и сколько. Он находил едва приметные тропинки, рассматривая паутину, поглядывая на солнце. Завяжи ему глаза, он и при помощи одних рук нашёл бы обратный путь.

Весь лес у него был разбит на квадраты, или кварталы, по его — делянки. В деревне люди зачастую не знают, где у них север, где юг. У них свои названия полей, лесов, болот, помогающие ориентироваться в повседневной жизни. Иван Прокофьевич тоже ориентировался на них, но к деревенским обозначениям урочищ прибавил массу собственных. У него было, к примеру, Заячье болото, где в изобилии росла клюква, низкое место под названием совсем противоположным — Холмы, где он собирал бруснику. В Боровиках росли белые, на Чернядьеве зрела малина, за Клином — собирай орехи.

Бывая с Иваном Прокофьевичем в лесу, я быстро убедился в одном. Он приходил с полными корзинами грибов или ягод не столько от того, что знал места. Это играло существенную роль. Но больше влияло на это другое: он умел собирать всё — и траву, и малину, и орехи, и грибы. Одному ему присущим чувством он догадывался, где должен быть гриб. Это отработалось наблюдениями и практикой. Он чувствовал и находил. И не один — десяток. В лесу об был медлителен до крайности, я до крайности спешил, я приходил с пустыми руками, он — с грибами.

В один из последних наших походов в лес я внимательно наблюдал за Иваном Прокофьевичем. Как он шёл по лесу. Он был среди живых существ. На ветку, кустик, побег зелёный не наступит. Дрозды неугомонные шумят, перелетают с места на место другие птицы. Иван Прокофьевич неожиданно останавливается и замирает, глазами приказывает и мне сделать то же самое. Я вслушиваюсь. Другой звук наполняет лес. Не птичий. Светлое такое в душу входит и такое знакомое и родное. Смотрим, в овражке, за черёмухой, за орешеньем, за крапивой густой ключ свою песню выводит. Прободал землю, вышел на свет, образовал озерко метром шириной с разноцветными камешками и бежит вниз водопадом звенящим.

Иван Прокофьевич наклоняется, зачерпывает в широкую ладонь воду, медленно длинными глотками пьёт. Я тоже пробую. Вода холодная, с непонятным, но приятным привкусом.

— Землёй лесной пахнет, — объясняет мне мой проводник.

Напившись, мы пошли дальше и вышли на опушку берёзовой рощи. С луговины она была редкая, берёзы старые. Остановились отдохнуть. Иван Прокофьевич достал хлеб с холодным мясом, четыре яйца, соль.

— Закусим да в обратный путиь, — сказал он, отщипывая скорлупу и аккуратно складывая её перед собой. Жевал он медленно. Несмотря на немалые годы, зубы у него сохранились все. Были они с желтизной, но крепкие. И волосы у него были тёмно-русые с небольшой проседью. Чёрными были только брови, широкие, лохматые… Они и придавали ему сумрачный вид.

Пролетела иволга, блеснув на солнце жёлто-оранжевым опереньем.