Озеро призраков

Замерзать ему не хотелось, и, отдохнув минут пять, он снова принялся разыскивать дорогу, разгребая снег руками и ногами. Скоро, однако, выбился из сил и вдобавок потерял варежки. Куртка промокла, брюки тоже, мокрыми насквозьь были и матерчатые ботинки с обсоюзкой поверх подошвы. Вначале было жарко, а теперь Тимоня почувствовал, что спина холодеет и начинают мёрзнуть руки и ноги. Не к месту вспомнились слова песни, которую часто певали родственники в застольщине: «В той степи глухой замерзал ямщик».

«Вот так, наверно, и замерзали, — отметил про себя Тимоня, и у него опустились руки, а сердца коснулось недоброе. — Конец. Что толку грести снег. Его уйма — весь не перелопатишь».

Тимоня когда-то читал, что можно и не замёрзнуть, если хорошо укрыться снегом, будет он вместо одеяла. Ведь живут эскимосы в ледяных жилищах. Подумав так, он подрыл снег и удобнее устроился в получившейся выемке. Будь что будет, решил он и посмотрел вверх и увидел серую пелену, легко опускавшуюся на него, и ему стало грустно и жалко себя. Он глубоко вздохнул, поднял воротник и закрыл глаза.

Сначала ему было неприятно сидеть в этой яме: всё на нём было мокрым, стягивало кожу, к тому же его начало знобить. Потом озноб прошёл, он перестал дрожать, напала какая-то вялость, и мысли пошли неспешные и длинные, как зимняя дорога.

Мысль о близкой смерти не раздражала Тимоню, как было раньше, когда ему думалось о ней. Тогда он воспринимал смерть как нечто враждебное и тёмное. А сейчас ему было всё равно, и не было страха перед неминуемым. Завтра, наверно, его обнаружат здесь, а может, и не завтра… Жена будет плакать, заревёт Наташка, дочка его…

Тимоня куда-то провалился, и какое-то время мыслей не было. Были пустота и небытие… Потом он снова обрёл самого себя, и ему показалось, что его грубо толкали и кричали над ухом. Потом опять стало покойно, что-то пошатывалось под ним, скрипело, как в детстве, когда он в первый раз ехал на санях. Тогда лошадка резво бежала по первопутку, а по бокам саней, чуть вдалеке, за полями, тоже бежали кусты бредника, заиндивевшие и похожие на больших белых ежей, берёзы на опушках, опустившие до сугробов тонкие в инее косы, овраги с осиной и черёмухой, переметённые до краёв пушистым снегом. Рядом пел песню полоз и оставался на белом снегу искристый его след да сбитая, неотчётливая ископыть лошади.

Потом Тимоне стало жарко, так жарко, что он напрягся, чтобы открыть тяжёлые веки и посмотреть, откуда такое испепеляющее тепло. Что за чертовщина! Лежит он в своём доме, на диване, в новом белье. Вроде бы обмытый, чистый, как ангел. Умер, была первой мысль Тимони. Врач, верно, уже справку о смерти выписал…

Послышались шаги. Ага, жена ходит. Тихо, почти неслышно. В слезах. Жалко ей его, конечно. Жалко! А если бы знала, как Тимоня вертел-крутил, наверно, не было бы так жалко?.. Окна зашторены, пахнет спиртом, ещё чем-то больничным… Вскрывали в морге, всполошила мозг Тимони горькая мысль. Оттого, что его вскрывали, стало нехорошо и стало подташнивать. Он провёл рукой под рубашкой, стараясь нащупать шов, оставленный ножом хирурга, но не нашёл. Его разрубленный толстый ноготь задел за тело, и Тимоне стало больно, и он радостно подумал, раз больно, значит, жив.

Хотел поправить своё тело на постели, но сил не было. Он ощущал такую слабость, что первоначальная радость мигом перешла в уныние: что радоваться, всё равно при смерти, лучше бы сразу к одному концу… Вон и Грушка плачет. А чего ей плакать, если он будет жить…

Тимоня прикрыл глаза, а сам всё думал. С кем останется Грушка? Найдёт ли хахаля? Вот Клашка — та найдёт. Неожиданно его мысли перешли на Клашку. Интересно, придёт ли она проститься? Нет, побоится. Тимоне будет всё равно, а ей… ей ещё жить да жить. Одна жена только об нём и заботилась. А он ведь ни во что её не ставил. Уж её-то он пообижал!.. Бывало, как немного переберёт, так и давай к ней приставать — и это не так, и это не сяк. До чего доходило — руки распускал. Было дело. Тимоня аж вспотел, как вспомнил. Не понравилось ему как-то, что она с Колькой Аксютиным на колодце долго языком трепала. Колька был мужик хват, нет-нет да и заглядывался на Тимонину половину. А Грушка не какая тебе бабёха, так себе. Она — баба стоящая. А вот, чтобы языком не молола с кем ни попадя, он и огрел её коромыслом по крутым плечам, как только поставила вёдра на пол. Тимоня почувствовал, как закраснел весь аж под одеялом, под рубахой, — так ему стало Грушку да и себя жалко, что хоть святых выноси…