Озеро Радости

И вот они тянутся к этому дереву и пишут. Старательно, выбирая цвет и инструмент, многократно повторяя про себя формулировку, оттачивая ее. Являются сюда наверняка так, чтобы никто не увидел и не поднял на смех за суеверие. И их таких — целая дорога, хорошо наезженная великами дорога в поле. Они пишут, вырезают, красят, а потом возвращаются к себе на коммунальные кухни. На скрипучие кроватки под стеганными бабушкиными одеялами. В стены, образующие карцеры спаленок — сотен крохотных спаленок, в каждой из которых тлеет чья-то надежда. Засыпая, они мечтают. О быстрой машине, которую не нужно будет постоянно чинить; машине, устроенной хитро и сложно, так, что ее невозможно понять, окинув двигательный отсек быстрым взглядом, как это случается с «жигулями»; об увиденной в столице девушке, настолько бесподобной, что человеку из Малмыг невозможно с ней даже просто заговорить; о живых родных, которые умерли; об избавлении от болезни, с которой не может справиться местная медицина. И оставленная на стволе запись дает им крохотное окошко в тот мир, где все это возможно. И поэтому, засыпая, они счастливы.

Это все так трогательно и так безнадежно, что сначала она думает не писать вообще ничего, но, постояв немного перед стволом, еще раз вглядевшись в этот хор надежд, она понимает, что хотела бы быть заодно с ними, не ставя себя выше; поэтому, спеша, чтобы не передумать, она отвинчивает колпачок и выводит на уровне своих глаз: «Хочу, чтобы он вернулся». Получилось кривовато и наивно, так наивно, как будто писала бухгалтер СПК или продавщица в магазине «Нежность», где торгуют чернилами и сигаретами. Затем быстрым шагом и не оборачиваясь она возвращается к подруге.

— Молодец ты! — хвалит Валька Ясю, пряча глаза. — А я, знаешь, так и не сподобилась накорябать, чего хочу.

Видно, что она врет потому, что ей стыдно за то, что она попросила у дерева. Хорошие люди часто стесняются своих чистых желаний.

х х х

Однажды кто-то звонит со служебного мобильного номера ее отца. Вызов происходит долго, видно, что человек на том конце не привык, когда ему не отвечают. Однако Яся не может заставить себя поднять трубку. Через несколько часов, когда душащая ее багровая ярость отступает, она понимает, что ведь, может быть, ей объявили амнистию. И он звонил, чтобы предложить вернуться. Она перезванивает и набирает номер снова и снова еще трое суток, но ответа нет. Видно, ее вызывали по ошибке.

х х х

После очередной получки ей звонят из бухгалтерии райисполкома и просят зайти сфотографироваться с двух до пяти во вторник.

— Зачем? — интересуется Яся.

— Председатель ходатайствовал о включении вас в список лучших работников Малмыг для районной Доски почета.

Ясе хочется уточнить, какой сейчас год, но она прекрасно знает, какой сейчас год. Тут важно не когда, а где.

— Райсовет пошел навстречу и утвердил вас по женской квоте, — терпеливо объясняют ей. — У нас ведь не менее тридцати процентов женщин должно быть отмечено, а кандидатур нема.

Они добавляют, что висение на Доске почета подкрепляется премией в размере месячной зарплаты. Яся категорически отказывается фотографироваться на районную Доску почета, напоминает им о том, что перестройка была двадцать лет назад, и вешает трубку. Тогда спустя неделю на багровом стенде «Ими гордится Малмыжчина» у входа в исполком появляется ее пошедший пикселями черно-белый портрет анфас, взятый из личного дела. Рядом — перепуганные загорелые люди в одинаковых пиджаках и, всмотревшись, она обнаруживает, что пиджак на самом деле один — тот самый, который фигурировал в пантеоне победителей конкурса «Властелин села».

Ясе на фото семнадцать лет. Она тешит себя надеждой, что ее не узнать. Однако в магазине, где она каждый вечер берет сосиски, сметану и хлеб, ее теперь приветствуют так: «Здравствуйте, Янина Сергеевна».

х х х

О приближении осени она узнает по тому, что муха, наполнявшая монотонным жужжанием комнату общаги каждый вечер, сколь бы тщательно Яся ее не излавливала и не удаляла за окно накануне, становится вялой и летать совсем перестает, предпочитая полетам ползанье, а затем и вовсе замирая в анабиозе между рамами. Яся хочет ее выкинуть, но боится, что на следующий день муха появится между рамами снова — по тому же закону, по которому ранее возобновлялось ее жужжание.

х х х

Она замечает, что во внутреннем диалоге все чаще начинает задавать себе вопрос, озвученный Виктором Павловичем Чечухой:

— Эх, Яся, Яся. Что ты себе думаешь?

Ответить на этот вопрос она, как и раньше, не может.

Однажды ночью она долго не может заснуть. Как всегда в таких случаях, она мысленно возвращается к тому июльскому дню, что провела на холмах, и вспоминает увиденную у Вилии метель. Ей думается, что человек — такой же пузырек воздуха, шныряющий во тьме в поисках того, с кем мог бы слиться в короткий миг дарованного ему существования. Он точно так же зависим от пары, точно так же ищет ее, слепо и бестолково мечась в ночи. Тот факт, что у него, в отличие от поденки, есть рот, желудок и задница, не делает его более счастливым, когда пару он не находит.

х х х