Озеро Туманов

— У нас был один брат, его звали Аббе, он теперь умер, и он говорил, будто это — дьявол, но мы ему не верили, потому что дьявол не может быть таким добрым.

Тут все затаили дыхание, и сир Ив понял, что они ждут его решения.

Сир Ив громко произнес на латыни — не современной церковной, сильно испорченной варварскими наречиями, но прекрасной и звучной, какой пользовался еще бедняга Квинт Фарсал:

— Это, несомненно, ангел!

После чего сир Ив перевернул лист. Следующая страница была вся покрыта буквами разных начертаний, одни выползали из-под других, сливаясь или перечеркивая друг друга.

— Читай, святейший отец! — надрывались кругом. — Читай же нам в полный голос!

Сир Ив закрыл глаза и совершенно отчетливо увидел страницу, на которой был записан изначальный текст. Это была поэма того самого Квинта Фарсала, который командовал в здешних лесах недобитым галлами легионом и вместе с тем сочинял стихи — в подражание Овидию, разумеется.

И сир Ив начал:

Светлые воды, светлее кудрей Артемиды,

Белых кудряшек плетенье, белого локтя мельканье,

Так Актеон был застигнут любовью в чащобе,

В час, когда дева-охотница вместе с подругами вышла,

Чтобы стрелой поразить молодого оленя…

Но затем второй слой каким-то образом смешался перед внутренним взором Ива с первым, и тем же торжественным тоном Ив продолжил:

И где Господь наш претерпел

Весь человеческий удел,

Ибо должна навеки пасть

Раззявленная ада пасть…

Он помолчал, поскольку дальше, как он отчетливо видел, следовала миниатюра: свитое из переплетенных тел погибающих грешников изображение бездны. Неестественно вытянутые, хватающиеся друг за друга, черные от несмываемого греха, они образовывали вход в ад и одновременно с тем букву «О».

Ив переложил страницу и вздрогнул: на мгновение ему показалось, что он узнает изображенное. Кто-то весьма искусно нарисовал беседку, увитую цветами, а внутри беседки — женщину. Женщину в зеленом платье, с красными волосами. Иву даже подумалось, что он знает ее имя, — и что это его любимое женское имя, только он никак не мог вспомнить, как оно звучит.

Дальше начинались быстрые, скачущие крючки, которые, как знал Ив, обозначали музыку, и лишь после этого, уже под крючками, появились слова, которые Ив и произнес, помогая себе взмахами руки:

Ах, как Марион стирает!

Laudemus Virginem.

Ах, как ляжками блистает!

O Mariam Matrem!

Слушая это чтение, братья падали на колени, вскакивали, рвали на себе волосы, плакали и тянулись к Иву руками, а он, по-прежнему не открывая глаз, щедро раздавал им благословения.

Нан прижался к ледяной сырой статуе и тщетно старался унять дрожь. Зубы у него стучали все сильнее, и в конце концов он сам начал казаться себе скелетом, готовым увлечь в безумной пляске весь хоровод: и легата Квинта Фарсала, и ту женщину, что была изображена на зеркале, и десяток-другой грешников, черных и кричащих, сплетенных в букву «О», и прачку Марион с блестящими голыми ляжками, что забрела в воду глубже, чем это требовалось. А в самом хвосте хоровода скакали, задирая костлявые колени, братья Аббе и их святейший отец Аббе, который был когда-то сиром Ивом де Керморваном…

Нан сильно тряхнул головой, сражаясь с наваждением, и ударился о статую.

— Сир Ив! — закричал он. — Мой господин! Бежим скорей отсюда!

Ив величаво повел рукой, отстраняя его от себя:

— Прочь, грешник! Как ты смеешь обращаться к святейшему аббату Аббе с подобными речами? Я никому не господин и менее всего — тебе.

— Нет уж! — завопил Нан. — Вы отдали за меня свою последнюю монету и наврали этим жадным крестьянам, которые хотели меня повесить, — помните? Будто из одной монетки вырастет целое богатство… Мы вместе ловили птиц в глухом лесу, и я собирал для вас грибы, а это что-нибудь да значит! А теперь вы хотите, чтобы я оставил вас гнить и покрываться насекомыми? Да будь я проклят. Дайте-ка мне руку, я уведу вас в другое место.

— Нет никакого другого места, — возразил Ив. — Ты лишился рассудка, брат Аббе, и потому говоришь так безумно. Какое может быть другое место? Когда Квинт Фарсал погиб здесь, не закончив поэму, на его место пришел брат Аббе, и он стал писать о спасительных Страданиях Господа, но и он умер и ушел в землю, а книга осталась. И еще один брат Аббе писал в ней, и еще один, и всякий вписывал то, что знал: здесь столько молитв, стихов и песен, покрывающих друг друга слой за слоем, что мне жизни не хватит прочитать их все! А один брат Аббе был когда-то школяром и не забыл тех глупых стишков, которые сочинял в миру… Но отчего бы ему быть проклятым за это? Если кто-то здесь и проклят, так это ты, и именно за то, что хочешь увести меня отсюда!