Ожерелье королевы

— Я защищал королеву! — воскликнул Филипп. — Другими словами — женщину невиновную и достойную уважения; достойную уважения даже в том случае, если бы она перестала быть таковой, ибо защищать слабых — это божеский закон.

— Слабых? Это королеву вы называете слабым существом? Ту, перед которой двадцать восемь миллионов живых, мыслящих существ преклоняют колени и склоняют головы? Полноте!

— На нее клевещут!

— Что ж, я имею право придерживаться противоположного мнения.

— Пусть так, но я, я! — вскричал Филипп, в лихорадочном возбуждении подбегая к Калиостро. — Я всего-навсего слабый человек, я не могу сравниться с вами, и против вас я употреблю оружие слабых: я атакую вас влажными от слез глазами, дрожащим голосом, умоляюще сложенными руками; я буду просить вас об атом ради меня, ради меня, слышите? — ради меня, а я сам не знаю, почему, не могу привыкнуть к тому, чтобы видеть в вас врага; я вас растрогаю, я сумею вас убедить и добьюсь, наконец, что вы не заставите меня вечно терзаться угрызениями совести от того, что я видел гибель несчастной королевы и не смог предотвратить ее! Я добьюсь наконец, что вы уничтожите этот памфлет, который заставит плакать женщину; я добьюсь этого от вас или, на свое счастье, вот этой самой шпагой, которая бессильна против вас, я проколю свое сердце у ваших ног!

— Ax! — прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, полными красноречивой скорби. — Отчего они не такие, как вы? Я был бы с ними, и они не погибли бы!

— Умоляю вас, откликнитесь на мою просьбу! — заклинал Филипп.

— Сосчитайте, — помолчав, сказал Калиостро, — сосчитайте, вся ли тысяча экземпляров здесь, и собственноручно сожгите.

Филипп почувствовал, что сердце его поднимается к горлу; он подбежал к шкафу, вытащил оттуда брошюры, швырнул их в огонь и горячо пожал руку Калиостро.

— Прощайте, прощайте, — сказал он, — сто раз спасибо вам за то, что вы для меня сделали!

Он удалился.

Глава 11. ГЛАВА СЕМЬИ ДЕ ТАВЕРНЕ

В то время, как эта сцена происходила на улице Нее-Сен-Жиль, де Таверне-отец прогуливался в саду, сопровождаемый двумя лакеями, которые катили кресло.

В Версале были, — а возможно, и сейчас еще есть, — такие старые особняки с французскими садами, которые, благодаря рабскому подражанию вкусам и мыслям их хозяина, напоминали в миниатюре Версаль Ленотра и Мансара.

Он наслаждался отдыхом и жмурился на солнцепеке, когда из дома прибежал швейцар с криком:

— Господин шевалье!

— Мой сын! — с горделивой радостью произнес старик.

Он повернулся и увидел Филиппа, следовавшего за швейцаром.

— Дорогой шевалье! — сказал он и жестом отпустил слугу.

— Иди сюда, Филипп, иди сюда, — продолжал барон, — ты явился вовремя: голова у меня полна отличных мыслей. Э, какую гримасу ты сделал! Ты сердишься?

— Я? Нет.

— Ты уже знаешь, чем кончилась эта история?

— Какая история?

— На балу в Опере!

Филипп покраснел; лукавый старик заметил это.

— И ты, некогда столь застенчивый, столь сдержанный, столь деликатный, сейчас ее компрометируешь!

Филипп выпрямился.

— О ком вы изволите говорить, отец?

— Ах, так ты полагаешь, что мне неизвестна твоя шалость, то есть ваша общая шалость на балу в Опере?

— Уверяю вас…

— Черт побери! Было на тебе голубое домино? Да или нет?

Таверне хотел было крикнуть, что никакого голубого домино у него не было, что это ошибка, что и на балу-то он не был и что он понятия не имеет, о каком бале пожелал заговорить с ним отец, но иным сердцам претит отпираться в каких-либо щекотливых обстоятельствах: они энергично отпираются, когда знают, что имеют дело с людьми, которые их любят, и что, отпираясь, они оказывают услугу своему другу, который в чем-либо их обвиняет.

«Зачем же я стану давать объяснения отцу? — подумал Филипп. — К тому же я хочу узнать все».

Он опустил голову, как виноватый, признающий свою вину.

— Теперь ты сам видишь, что тебя узнали, — продолжал торжествующий старик. — А я был в этом уверен. И в самом деле: де Ришелье, который тебя очень любит и который был на этом балу, несмотря на свои восемьдесят четыре года, который ломал себе голову, что это за голубое домино, которое взяла под руку королева, не решился заподозрить никого, кроме тебя, а ведь маршал повидал виды и тебе известно, что он знает толк в делах такого рода.

— Я представляю себе, что можно было заподозрить меня, — холодно произнес Филипп, — но что могли заподозрить королеву — это более чем странно.

— Невелик труд был узнать ее, коль скоро она сняла маску! А знаешь, ведь это превосходит всякое воображение! Этакая дерзость! Должно быть, эта женщина с ума сходит по тебе!

Филипп покраснел. Он был не в состоянии зайти дальше, поддерживая этот разговор.

— А если это не дерзость, — продолжал Таверне, — значит, это не что иное, как досадный случай. Будь осторожен, шевалье: на свете существуют завистники, а завистников следует опасаться. Фаворит королевы — завидная должность, если эта королева — настоящий король.