Ожерелье королевы

— О, ваше величество, как вы великолепны! — воскликнула Жанна.

Мария Антуанетта поспешно подошла к зеркалу: она была ослепительна.

Ее тонкая, гибкая, как у Джейн Грей, шея, эта нежная, изящная, как стебель лилии, шея, которой, как и цветку у Вергилия, было предназначено пасть под ножом, грациозно поднималась, обрамленная золотистыми завитыми локонами, над светящимся потоком бриллиантов.

Жанна осмелилась приоткрыть плечи королевы, так что последние ряды ожерелья легли на перламутр груди. Королева была лучезарна, женщина была великолепна. Влюбленные или подданные — все поверглись бы перед ней в прах.

Мария Антуанетта, забывшись, с минуту любовалась собой. Но тотчас же, охваченная испугом, хотела сорвать ожерелье с своих плеч.

— Довольно, — сказала она, — довольно!

— Оно коснулось вашего величества, — воскликнул Бёмер, — и теперь не может более принадлежать никому другому.

— Это невозможно, — решительно сказала королева. — Господа, я немного поиграла с этими бриллиантами, но продолжать игру было бы уже ошибкой.

— У вашего величества есть время, чтобы свыкнуться с этой мыслью, — вкрадчиво заметил Бёмер, — мы вернемся завтра.

— Платить позже — все равно платить. И затем, к чему это делать с отсрочкой? Вы, наверное, торопитесь. Вам, без сомнения, другие заплатят на более выгодных условиях.

— Да, ваше величество, наличными, — ответил торговец, снова становясь торговцем.

— Уберите, уберите! — воскликнула королева. — Спрячьте в футляр бриллианты. Скорее, скорее!

— Ваше величество, может быть, забывает, что такая драгоценность — деньги и что через сто лет это ожерелье будет стоить то же, что и теперь.

— Дайте мне полтора миллиона ливров, графиня, — натянуто улыбаясь, сказала королева, — тогда мы посмотрим.

— Если бы я их имела, о!..

Жанна замолчала. Длинные фразы всегда стоят меньше удачной недомолвки.

Тщетно Бёмер и Боссанж целых четверть часа упаковывали и запирали свои бриллианты: королева не шелохнулась.

По ее напускному спокойствию и молчанию видно было, что впечатление было сильным и она выдерживает мучительную борьбу.

По своему обыкновению, королева, как всегда в минуты досады, протянула руку к книге и перелистала несколько страниц, не читая.

Ювелиры откланялись со словами:

— Ваше величество отказывается?

— Да… и да, — вздохнула королева, причем на этот раз во всеуслышание.

Ювелиры вышли.

Жанна заметила, что Мария Антуанетта нервно постукивает ногой по бархатной подушке, оставляя на ней вдавленный след.

«Она страдает!» — подумала графиня, не двигаясь с места.

Королева внезапно встала, прошлась по комнате и остановилась перед Жанной, взгляд которой притягивал ее.

— Графиня, — отрывистым тоном сказала она, — король, по-видимому, не придет. Наша маленькая просьба откладывается до следующей аудиенции.

Жанна почтительно поклонилась и стала пятиться к двери.

— Но я подумаю о вас, — милостиво добавила королева.

Жанна прижалась губами к ее руке, будто вручая королеве свое сердце, и вышла, оставив Марию Антуанетту во власти досады и смятения.

«Досада от своего бессилия, смятение от желания! — сказала себе Жанна. — И это королева! О нет, она женщина!»

И графиня удалилась.

XVIII ЧЕСТОЛЮБИЕ, ЧТО ХОЧЕТ ПРОСЛЫТЬ ЛЮБОВЬЮ

Жанна также была женщиной, хотя не была королевой.

Вследствие этого обстоятельства, сев в карету, она сразу стала сравнивать прекрасный Версальский дворец, его богатую, пышную обстановку со своим пятым этажом на улице Сен-Клод, а великолепных лакеев — со своей старой служанкой.

Но почти тотчас же убогая мансарда и старуха-служанка скрылись в тени минувшего, подобно одному из тех видений, что исчезают, словно никогда не существовали; и Жанна увидела свой маленький домик в Сент-Антуанском предместье, такой изысканный, изящный, такой комфортабельный, как сказали бы в наше время, с лакеями хоть не в таких расшитых ливреях, как у версальских слуг, но столь же почтительными и исполнительными.

Этот дом и эти лакеи были ее Версалем; она была там королевой не меньше, чем Мария Антуанетта, и ее желания (при единственном условии — уметь ограничивать их рамками пусть не необходимого, а разумного), исполнялись так же хорошо и быстро, как если бы она держала скипетр.

Жанна вернулась к себе поэтому с сияющим лицом и улыбкой на устах. Было еще довольно рано; она взяла бумагу, перо и чернила, написала несколько строк, вложила листок в тонкий надушенный конверт, надписала адрес и позвонила.

Еще последняя волна звука не успела замереть, как дверь открылась и на пороге показался лакей, молча ожидая приказаний.

— Я была права, — прошептала Жанна, — самой королеве не служат лучше. Это письмо монсеньеру кардиналу де Рогану, — сказала она, протягивая руку.

Лакей подошел, взял письмо и вышел, не проронив ни слова, с тем безмолвным повиновением, какое подобает слуге в хорошем доме.

Графиня погрузилась в глубокую задумчивость, которая не явилась только что, а была продолжением ее размышлений во время пути.

Не прошло и пяти минут, как в дверь легко постучали.

— Войдите, — сказала госпожа де Ламотт.

На пороге появился тот же лакей.