Ожерелье королевы

— Я вовсе не хочу уморить вас, милое дитя, — сказал Олива́ ее покровитель, уходя. — Если вы пожелаете видеть меня, позвоните, и я явлюсь сейчас же, если буду у себя, или тотчас же по возвращении, если меня не будет дома.

Он поцеловал ей руку и собрался выйти.

— Ах, — воскликнула она, — главное, доставьте мне скорее известия о Босире!

— Это прежде всего, — ответил граф и запер ее в комнате.

«Поселить ее в доме на улице Сен-Клод будет святотатством, — сказал он себе в раздумье, спускаясь с лестницы. — Но надо, чтобы ее никто не видел, а там ее никто не увидит. Если же, наоборот, мне будет необходимо, чтобы одно лицо увидело ее, то оно может увидеть ее только в этом доме на улице Сен-Клод. Принесем еще и эту жертву. Потушим последнюю искру факела, ярко горевшего в былые дни».

Граф надел широкий плащ, взял в секретере ключи, выбрал из них несколько, на которые взглянул растроганно, и вышел из своего дома, направляясь один пешком по улице Сен-Луи-дю-Маре.

XXIII ПУСТЫННЫЙ ДОМ

Господин де Калиостро в одиночестве дошел до старинного дома на улице Сен-Клод, который, вероятно, не совсем забыт нашими читателями. Когда он остановился перед его воротами, уже стемнело и на бульваре виднелось всего несколько прохожих.

Цокот лошадиных копыт на улице Сен-Луи, громкий стук старых железных петель захлопнувшегося окна — вот и все звуки, раздававшиеся в этом мирном квартале в тот час, о котором мы говорим.

Собака лаяла, или, скорее, выла, в тесном дворике монастыря, и порыв прохладного ветра доносил до улицы Сен-Клод заунывный бой часов на церкви святого Павла, отбивавших три четверти.

Было без четверти девять.

Граф, как мы сказали, подошел к воротам дома, вынул из-под плаща толстый ключ и вставил его в замочную скважину, разминая скопившийся в ней за многие годы сор, нанесенный ветром.

Сухая соломинка, занесенная в стрельчатое отверстие скважины; маленькое семечко, летевшее на юг, чтобы превратиться в желтый левкой или мальву, и заточенное однажды в это темное вместилище; осколок камня, долетевший с соседней стройки; мошкара, в течение десяти лет размещавшаяся в этом железном приюте и в конце концов заполнившая своими тельцами его глубину, — все это скрипело и перемалывалось в пыль под давлением ключа.

Когда ключ завершил свое движение в замке, оставалось только открыть ворота.

Но время сделало свое дело. Дерево разбухло, ржавчина въелась в петли. Во всех промежутках между плитами выросла трава, и ее влажные испарения покрыли зеленью низ ворот; щели повсюду были словно проконопачены какой-то замазкой, наподобие той, из которой ласточки строят гнезда, и мощные заросли древесных грибов, этих наземных кораллов, скрывали доски под своей многолетней плотью.

Калиостро почувствовал, что ворота не уступают. Он надавил на них сначала кулаком, потом всей рукой, наконец, плечом, и проломил эту баррикаду, которая поддалась с недовольным треском.

Когда ворота раскрылись, перед взором Калиостро предстал печальный двор, заросший мхом, как заброшенное кладбище.

Он закрыл за собой ворота, и его шаги отпечатались на упрямом густом пырее, захватившем поверхность самих плит.

Никто не видел, как он вошел сюда, и никто не видел его за этими высокими стенами. Он мог остановиться на минуту и понемногу вернуться в свою прошлую жизнь, как он вернулся в этот дом.

Его жизнь была теперь пуста и безотрадна, а дом разрушен и необитаем.

Крыльцо, имевшее прежде двенадцать ступенек, сохранило в целости только три из них.

Остальные, подрытые работой дождевых вод, корней постенниц и захватчиков-маков, вначале расшатались, а затем откатились далеко от своих опор. Падая, плиты раскололись, а трава покрыла их обломки и гордо, точно знамена опустошения, распустила над ними свои султаны.

Калиостро взошел на крыльцо, качавшееся у него под ногами, и с помощью второго ключа проник в огромную переднюю.

Там только решился он зажечь фонарь, который предусмотрительно захватил с собой; но когда он, соблюдая все предосторожности, зажег свечу, зловещее дыхание дома сразу потушило ее. Веяние смерти мощно боролось против жизни: тьма убивала свет.

Калиостро снова зажег фонарь и продолжал свой путь.

В столовой поставцы почти потеряли свою первоначальную форму и едва удерживались на скользких плитах пола. Все двери в доме были открыты, давая возможность мыслям и взору свободно охватывать зловещую вереницу комнат, куда они уже впустили смерть.

Граф почувствовал, как по телу его пробежала дрожь: в конце гостиной, там, где некогда начиналась лестница, послышался какой-то шум.

Этот шум, прежде говоривший о присутствии дорогого для него существа, пробуждал во всех чувствах хозяина этого дома жизнь, надежду, счастье. Этот шум, ничего не означавший теперь, напоминал ему обо всем, что было в прошлом.

Калиостро, нахмурив брови, сдерживая дыхание, с похолодевшими руками, направился к статуе Гарпократа, около которой находилась пружина потайной двери — таинственного, неуловимого звена, соединяющего два дома: один — видимый для всех, другой — тайный.